Том 4. 1964–1966

Тетя Вайна была не прочь остаться, рассказать мне еще что-нибудь и, может быть, даже показать фотоальбом Лэна, но Вузи утащила ее с собой, и я слышал, как она спрашивает мать за дверью: «Как его зовут? Все не могу запомнить… Веселый дядька, правда?» – «Вузи!..» – укоризненно внушала тетя Вайна.

Я выложил на постель весь свой гардероб и попытался сообразить, как Вузи представляет себе прилично одетого человека. До сих пор мне казалось, что я одет вполне прилично. Вузины каблучки уже выбивали в кабинете нетерпеливую чечетку. Ничего не придумав, я позвал ее.

– Это все, что у вас есть? – спросила она, сморщив нос.

– Неужели не годится?

– Да ладно, сойдет… Снимайте пиджак и надевайте вот эту гавайку… или лучше вот эту. Ну и одеваются у вас в Тунгусии… Давайте побыстрее. Нет-нет, рубашку тоже снимайте.

– Что, на голое тело?

– Знаете, вы все-таки тунгус. Вы куда собираетесь? На полюс? На Марс? Что это у вас под лопаткой?

– Пчелка укусила, – сказал я, торопливо натягивая гавайку. – Пошли.

На улице было уже темно. Люминесцентные лампы мертво светили сквозь черную листву.

– Куда мы направляемся? – спросил я.

– В центр, конечно… Не хватайте меня под руку, жарко… Драться вы хоть умеете?

– Умею.

– Это хорошо, я люблю смотреть.

– Смотреть я тоже люблю…

Народу на улицах было гораздо больше, чем днем. Под деревьями, среди кустов, в воротах группами по нескольку человек торчали какие-то неприкаянные люди. Они остервенело курили трещащие синтетические сигареты, гоготали, небрежно и часто отплевывались и громко разговаривали грубыми голосами. Над каждой группой висел гомон радиоприемников. Под одним фонарем стучало банджо, и двое подростков, корчась и изгибаясь, отчаянно вскрикивая, плясали модный фляг, танец большой красоты, когда умеешь его танцевать. Подростки умели. Вокруг стояла компания, тоже отчаянно вскрикивала и ритмично била в ладоши.

– Может быть, станцуем? – предложил я Вузи.

– Нет уж… – прошипела она, схватила меня за руку и пошла быстрее.

– А почему нет? Вы не умеете фляг?

– Я лучше с крокодилами буду плясать, чем с этими…

– Напрасно, – сказал я. – Ребята как ребята.

– Да, каждый в отдельности, – сказала Вузи с нервным смешком. – И днем.

Они торчали на перекрестках, толпились под фонарями, угловатые, прокуренные, оставляя на тротуарах россыпи плевков, окурков и бумажек от конфет. Нервные и нарочито меланхоличные. Жаждущие, поминутно озирающиеся, сутуловатые. Они ужасно не хотели походить на остальной мир и в то же время старательно подражали друг другу и двум-трем популярным киногероям. Их было не так уж и много, но они бросались в глаза, и мне казалось, что каждый город и весь мир заполнены ими, – может быть, потому, что каждый город и весь мир принадлежали им по праву. И они были полны для меня какой-то темной тайны. Ведь я сам простаивал когда-то вечера с компанией приятелей, пока не нашлись умелые люди, которые увели нас с улицы, и потом много-много раз видел такие же компании во всех городах земного шара, где умелых людей не хватало. Но я так никогда и не смог понять до конца, какая сила отрывает, отвращает, уводит этих ребят от хороших книг, которых так много, от спортивных залов, которых предостаточно в этом городе, от обыкновенных телевизоров, наконец, и гонит на вечерние улицы с сигаретой в зубах и транзистором в ухе – стоять, сплевывать (подальше), гоготать (попротивнее) и ничего не делать. Наверное, в пятнадцать лет из всех благ мира истинно привлекательным кажется только одно: ощущение собственной значимости и способность вызывать всеобщее восхищение или по крайней мере привлекать внимание. Все же остальное представляется невыносимо скучным и занудным, и в том числе, а может быть, и в особенности, те пути достижения желаемого, которые предлагает усталый и раздраженный мир взрослых…

– А вот здесь живет старый Руэн, – сказала Вузи. – У него каждый вечер новая. Устроился так, старый хрыч, что они к нему сами ходят. Во время заварушки ему оторвало ногу… Видите, у него света нет, радиолу слушают. А ведь страшный как смертный грех!

– Хорошо тому живется, у кого одна нога… – рассеянно сказал я.

Она, конечно, захихикала и продолжала:

– А вот тут живет Сус. Он рыбарь. Вот это парень!

– Рыбарь? – сказал я. – И чем же он занимается, этот Сус-рыбарь?

– Рыбарит. Что делают рыбари? Рыбарят! Или вы спрашиваете, где он служит?

– Нет, я спрашиваю, где он рыбарит.

– В метро… – Она вдруг запнулась. – Слушайте, а вы сами не рыбарь?

– Я? А что, заметно?

– Что-то в вас есть, я сразу заметила. Знаем мы этих пчелок, которые кусают в спину.

– Неужели? – сказал я.

Она взяла меня под руку.

– Расскажите что-нибудь, – сказала она, подлащиваясь. – У меня никогда не было знакомых рыбарей. Вы ведь мне что-нибудь расскажете?

– А как же… Рассказать про летчика и корову?

Она подергала меня за локоть.

– Нет, правда…

– Какой жаркий вечер! – сказал я. – Хорошо, что вы сняли с меня пиджак.

– Все равно ведь все знают. И Сус рассказывает, и другие…

– Вот как? – спросил я с интересом. – И что же рассказывает Сус?

Она сразу отпустила мою руку.