Том 4. Часть 1. Послевоенные годы в странах Европы, 1919-1929

И одна из черт фактического моего участия и результат его выразились как раз в элементе этой ставки на непосредственность явления — элементе кинематографизма, в отличие от «игры реакции на явление», элемента сугубо театрального. <…>

Сюжет таков. Некоей революционной мексиканской группе нужны деньги на революционную работу. Денег нет. И молодой парень — мексиканец — вызывается участвовать в чемпионате бокса, чтобы раздобыть эти деньги. По уговору с администраторами он должен дать себя побить за определенную сумму. Вместо этого он побивает чемпиона и берет громадный куш приза и проценты с выручки от продажи входных билетов» [197].

Эйзенштейн настаивал на том, чтобы поединок происходил не за кулисами (как это делается в эпизоде боя быков в «Кармен») и даже не на сцене, а среди зрителей, и чтобы боксеры действительно вели бой. Одним из боксеров был Иван Пырьев (позже он стал кинорежиссером), а его противником вскоре оказался Григорий Александров. По свидетельству Александрова, поединок был настолько реальным, что даже финал пьесы менялся от спектакля к спектаклю, так как нокаут получал иногда чемпион, а иногда и революционер. Во всяком случае, Эйзенштейн применил здесь свою идею замены искусства «реальным деланием», ставшую затем его кинематографическим лозунгом.

Летом 1922 года Эйзенштейн работал над двумя проектами, ни один из которых не осуществился. Первым из них была «Подвязка Коломбины» — пантомима, написанная им совместно с Сергеем Юткевичем. Другой замысел представлял собой подвижные декорации в стиле кубистов (или, скорее, Марка Шагала), с которыми сливались персонажи спектакля, задуманного Смышляевым по пьесе Плетнева «Над обрывом». В октябре 1922 года Эйзенштейн был ассистентом Мейерхольда при конструктивистской постановке «Смерти Тарелкина».

Позже Эйзенштейн поставил в Первом рабочем театре Пролеткульта свободную инсценировку пьесы А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты». Вот как он изложил содержание инсценировки: «Мамаев подсылает своего племянника Глумова к собственной жене, чтобы быть спокойнее. Глумов идет дальше указаний дядюшки. Мамаева принимает ухаживания за чистую монету. В то же время Глумов, пользуя ее протекцию по одной линии, затевает с Мамаевым сватовство к племяннице Турусиной, скрывая это дело от Мамаевой. Диапазоном ухаживания за тетушкой надувает дядюшку. Льстя дядюшке, устраивает с ним обман тетушки» [198].

Эту классическую комедию, герой которой — «российский Растиньяк — Глумов», Эйзенштейн превратил в «монтаж аттракционов», где Мамаев становится генералом Милюковым, шефом русских эмигрантов-террористов, а Глумов — одним из этих террористов; другой персонаж становится маршалом Жоффром; в пьесу были также введены нэпманы и различные персонажи-современники, в том числе Муссолини. Премьера «Мудреца» состоялась 26 апреля 1923 года. Немецкий литератор Фюлёп-Мюллер, присутствовавший на одном из спектаклей, в своей книге «Душа и лицо большевизма» помещает отчет о нем, полный возмущения:

«Никогда нет предела радикализму, и самый радикальный радикал другим радикалом воспринимается как отсталый. Это-то и случилось при встрече господина Фореггера с господином Эйзенштейном[199]… Он также видит в кабаре и мюзик-холле обломки старого революционного театра. Но постановка Эйзенштейном спектакля «На всякого мудреца довольно простоты» идет еще дальше в своем радикализме по сравнению со всеми его товарищами по борьбе.

От классического текста Островского остались только имена автора и его героев. Актеры танцуют на проволоке, натянутой над головами зрителей. Одна из актрис поднята с помощью пенькового каната к потолку театра.

Все это — лишь маленькие вставные номера, при помощи которых режиссер предполагал осовременить пьесу и дать публике возможность подготовиться к последующему. В середине действия сцена внезапно погружается в темноту. Развертывается экран, и начинается демонстрация фильма».

Роль Глумова исполнял Мормоненко, выступавший под фамилией Александров. Ему суждено было стать на протяжении последующих десяти лет верным соратником Эйзенштейна. Это он шествовал по натянутой проволоке над головами зрителей, чтобы таким образом, по замыслу Эйзенштейна, показать, сколь непрочно положение, в котором оказался племянник, ухаживающий за своей теткой и обручившийся с ее дочерью, своей двоюродной сестрой— а заодно и русские эмигранты за границей, о чем свидетельствовала их акробатика на сцене.

Мормоненко-Александров появлялся также и на экране— в небольшом фильме «Дневник Глумова». С накидкой на плечах, в цилиндре и черной маске, он был как бы новым воплощением Фантомаса, которым юный Эйзенштейн восхищался. И сам Эйзенштейн, с кепкой на голове, принимал участие в этом кинематографическом «аттракционе».