Том 4. Часть 1. Послевоенные годы в странах Европы, 1919-1929

В качестве инструктора по кинорежиссуре к Эйзенштейну подключили Дзигу Вертова. Он, впрочем, утратил интерес к фильму после двух или трех планов, но потом все же включил «Дневник Глумова» в шестнадцатый номер своей «Киноправды» под названием «Весенние улыбки Пролеткульта». Это выглядело как пародия на американские фильмы. Здесь можно было увидеть Александрова, прыгающего с самолета в движущуюся автомашину, взбирающегося по стене дома, бегущего по крыше и т. д.

Александров пришел в театр, подобно своему другу Эйзенштейну, из самодеятельных коллективов Красной Армии. Некоторое время был директором цирка в своем родном Екатеринбурге (ныне Свердловск), а позже начал работать в Москве, в Пролеткульте.

О том времени, когда был поставлен «Мудрец», он рассказывал так:

«Мы были против всего традиционного театра.

И я помню день, когда Луначарский без какой-либо иронии умолял Эйзенштейна прекратить требования закрыть Малый театр, на сцене которого играли Островского в самой классической манере».

«Мудрец» стал для Эйзенштейна поводом для опубликования в третьем номере журнала «ЛЕФ» (июнь-июль 1923 года) известной статьи «Монтаж аттракционов». Под аттракционом подразумевался любой элемент зрелища, способный подвергнуть зрителя сильному «чувственному воздействию». «Монтаж аттракционов» должен был состоять из элементов, выбранных свободно и произвольно, подчиняемых только развитию темы спектакля.

Для постановки «Мудреца» Эйзенштейн превратил театральную сцену в цирковой манеж. Он пошел еще дальше в постановке пьесы Сергея Третьякова «Противогазы», решив поставить и выпустить спектакль в цеху Московского газового завода. Максим Штраух, принимавший участие в этом и двух других спектаклях своего друга, рассказывал нам о них: «Сюжет пьесы Третьякова строился на показе жизни рабочих на заводе, где их убивал смертоносный газ. Если Эйзенштейн репетировал и выпускал спектакль на заводе, то делал он это по причинам, имевшим прямое отношение к теории. Он считал, что театр должен войти в жизнь, стать ее неотъемлемым элементом.

Для рекламы спектакля нужны были фотоснимки, предназначенные для прессы. Я всегда буду помнить тот день, когда происходила фотосъемка. Это был первый день, положивший начало работе Эйзенштейна в кино. Он искал точки, с которых должна была происходить съемка, и так погружался в работу, что забывал о сущности происходящего. Ведь он управлял всего лишь фотокамерой, а не кинооператором. Уже тогда, готовя свой спектакль на натуре, он искал, сознательно или интуитивно, наилучшее построение кадра и место каждого кадра в монтажном построении.

Эта эволюция была тем более естественной, что в течение года занятий театральной режиссурой мы, подобно многим другим, открыли кино как новую ветвь искусства. На наши экраны выходили многие зарубежные фильмы: старые короткометражные картины Чаплина, Бестера Китона, «Сломанные побеги» [200] с участием Лилиан Гиш, немецкие фильмы «Индийская гробница» и «Доктор Мабузе».

Первая настоящая работа для кино в жизни Эйзенштейна началась, когда он взялся за перемонтаж для советского экрана фильма Фрица Ланга «Доктор Мабузе — игрок». Перед этим он провел у Кулешова две недели, занимаясь практическим монтажом. Затем он работал с Эсфирь Шуб, считавшейся лучшим советским монтажером. Как и Эйзенштейн, Эсфирь Шуб входила в группу «ЛЕФ».

В эпоху немого кино каждый фильм, созданный в той или иной стране и проданный для проката за рубеж, претерпевал изменения. Эти изменения не ограничивались переводом надписей. Когда сравниваешь в синематеке французскую и датскую копии одного и того же фильма (например, «Ню» («Nju») Пауля Циннера), с удивлением обнаруживаешь, что эпизоды переставлены, в них внесены изменения, перестроено драматическое действие, даже исчезли некоторые персонажи.

В Советском Союзе буржуазные фильмы, немецкие или американские, претерпевали особенно глубокие изменения. Такова была практика тех лет. Эйзенштейн в своей статье «Средняя из трех» приводит пример такого превращения. Он восхищается изобретательностью одного из лучших советских монтажеров, В. Бойтлера, перестроившего один из эпизодов немецкого фильма «Дантон», поставленный русским эмигрантом Буховецким.

«Пришла из-за границы картина с Яннингсом «Дантон». У нас она стала «Гильотиной». (Сейчас вообще вряд ли кто этот фильм помнит.) В советском варианте была сцена: Камилл Демулен отправлен на гильотину. К Робеспьеру вбегает взволнованный Дантон. Робеспьер отворачивается и медленно утирает слезу. Надпись гласила что-то вроде: «Во имя свободы я должен был пожертвовать другом…»

— Все благополучно.

Но кто догадывался о том, что в немецком оригинале Дантон, гуляка и бабник, чудный парень и единственная положительная фигура среди стаи злодеев, что этот Дантон вбегал к злодею Робеспьеру и… плевал ему в лицо? Что Робеспьер платком стирал с лица плевок? И что титром сквозь зубы звучала угроза Робеспьера, угроза, становившаяся реальностью, когда в конце фильма на гильотину восходил Яннингс — Дантон?!