Том 4. Часть 1. Послевоенные годы в странах Европы, 1919-1929

Роман Золя, который уже вдохновил Нино Мартольо, создавшего шедевр [91], легко поддавался немой экранизации, где драма особенно сильно выражалась именно в молчании — молчании неудовлетворенной жены, мстительной матери, сообщников, ставших врагами… Фейдер нашел в этом сюжете два первых элемента своей формулы, которой он подытожил позднее свой опыт и творческий метод: «Прежде всего — атмосфера и среда; потом — грубоватый сюжет, по возможности приближающийся к роману-фельетону. Наконец, точное и тонкое воплощение».

«Жак Фейдер, — писал Муссинак, — выбрал вариант, позволяющий ему в первой части воссоздать атмосферу, показать на экране и осудить среду, в которой росла героиня, повседневную жизнь, где наиболее полно проявился тот мелкобуржуазный дух, с которым постоянно борется Тереза. Убожество, подлость раскрываются в деталях постановки с помощью декораций, аксессуаров, актеров (превосходных, кроме разве того, который играет Лорана и которому явно не хватает силы и правдивости) и особенно — талантливой работы со светом.

Во второй части Жак Фейдер, не прибегая к хитроумным приемам, препарирует гнусную и жестокую человеческую сущность героев. Тут царит тяжелый, пронизывающий душу ужас. Режиссер не делает никаких уступок зрителю, за исключением последних кадров»[92].

После убийства обоих любовников ужасает неподвижный взгляд безмолвной и парализованной матери, мадам Ракен, что дает возможность Жанне-Мари Лоран создать потрясающую композицию роли. Но в драме доминирует чувственная и ущемленная натура Жины Манес, а также давящие декорации Андреева (работавшего у Станиславского): грязное застекленное перекрытие над проулком, нечто вроде стеклянного колпака, под которым прозябают и разлагаются трое мелких буржуа. Но оба немецких исполнителя (В. Зильцер и Х.-А. фон Шлет-тов) чересчур утяжелили своих персонажей — мужа и любовника.

Глубоко французский фильм Фейдера верен духу Золя, как и «Кренкебиль» был верен духу Анатоля Франса. Хотя мотив любовных отношений занимал в картине еще больше места, чем в романе, основанном, по выражению Золя, «на фатализме плоти», самый сильный акцент все же поставлен на социальной критике. Этот фильм немного напоминал «ужасную плесень в глубине стенного шкафа» — определение, данное когда-то Гюставом Флобером своей «Мадам Бовари».

По словам Пола Роты, «в течение всего фильма публика воспринимала содержание рассказа по мелким косвенным намекам. Тереза приходит на свидание к Лорану в его ателье. Она бросается на диван; он задумчиво садится у ее ног; сцена полна напряжения. Позади них, на стене, небрежно приколото несколько эскизов; это рисунки, какие часто валяются в мастерских художников. В том, что они здесь, нет ничего необычного. Но их содержание — хотя непосредственное воздействие на зрителя, быть может, и оставалось неосознанным — ясно указывало на сексуальный смысл встречи обоих персонажей» [93].

К 1965 году «Терезу Ракен» все еще не нашли (хотя считали, что одна копия сохранилась в Бразилии). По-видимому, этот фильм был одним из высших достижений уходившего немого кино, насколько можно судить по смутным, очень далеким воспоминаниям и отзывам критиков той эпохи.

Чтобы «переменить обстановку», Фейдер после «Терезы Ракен» выпустил в Париже «Новые господа», фильм по комедии Флера и Круассе, создателей пьес, имевших шумный успех в первые три десятилетия нынешнего столетия. Вот сюжет этого бульварного водевиля:

«Бывший рабочий-электрик (Альбер Прежан), ставший профсоюзным вождем, а затем депутатом и министром, старается завоевать сердце танцовщицы Сюзанны (Габи Морлей) и становится соперником графа-роялиста, парламентского депутата, который добивается поражения министра».

После 1900 года многие политики из социалистов-реформистов сделали карьеру, подобную той, какая выведена в этой сатире. Как справедливо говорил Фейдер в своих воспоминаниях, в этой комедии «добродушно смеялись над нашими политическими нравами, показанными, по правде сказать, без всякой злобы и язвительности… Кстати, пьеса и не вызвала ни полемики, ни столкновений. И что же! Стоило только напечатать ее на немой пленке, как разразилась буря… Добродушные насмешки, заснятые кинокамерой, уже казались зажигательными бомбами, едкими сарказмами, оскорблениями парламентским институтам… ставящими под угрозу самый режим… Эта лента… внезапно раскрыла передо мной трудности, о которых я и не подозревал… а также неведомые мне горизонты социального кинематографа».

Левые радикалы видели в этом беззлобном фильме сатиру на предателей, которых клеймили и сами; они приняли фильм «Новые господа» благожелательно. Но цензура усмотрела опасные нападки на парламентаризм в эпизоде, где заснувшему депутату привиделось, будто «Пале-Бурбон» наполняется балеринами в пачках. Левые вместе с Муссинаком взяли фильм под свою защиту.

«В данном случае правительство, или, точнее, министр внутренних дел (Андре Тардье. — Ж. С.), наложил на фильм свое диктаторское вето… Правительство или цензура — какая разница? <…>