Том 4. Элмер Гентри

— Ого-го, до чего ж ты нас обожаешь! Ты, видно, решил, что я без ума от этих субъектов? Да ведь они меня еретиком почитают — все, начиная от епископа, — усмехнулся Филипп Мак-Гарри.

— И все-таки остаешься с ними!

— Можешь предложить церковь получше?

— О, нет. Не думай, что я питаю особое пристрастие к методистам. Я говорю именно о них только потому, что это твои дружки. Нет. И мои любезные братья-баптисты, внушавшие мне, что крещение посредством погружения в воду гораздо важнее социальной справедливости, и пресвитериане и кэмпбеллиты — я всю компанию люблю одинаково страстно!

— Ну, а как же ты сам? И я?

— Насчет себя ты знаешь, что я думаю: я человек слабый, и не решаюсь открыто заявить о своих взглядах, рискуя, что меня объявят безумцем или гнусным безбожником. Ну-с, а тебя, мой юный друг и либерал, я приберег на конец. Ты в этой компании священников-методистов самый совершенный образчик!

— Будет тебе, Фрэнк! — зевнула Бесс.

У нее слипались глаза. Ну и любители же они поговорить, эти проповедники! Вот, скажем, штукатуры, или писатели, или биржевые маклеры — неужели они тоже просиживают до полуночи, копаются у себя в душе и мучительно решают вопрос о том, стоит ли быть штукатуром, писателем или маклером?..

Она снова зевнула, поцеловала Фрэнка, потрепала Филиппа по щеке и удалилась со словами:

— Ты, может быть, и слабый человек, Фрэнк, но ты вполне способен до смерти заговорить сильную и крепкую молодую жену!

Обычно под натиском шутливой воркотни своей супруги и дружеских колкостей Фила Фрэнк сникал, но сегодня он разошелся вовсю и не желал уняться.

— Да, Фил, ты хуже всех! Ты-то ведь знаешь кое-что о людях! Ты не чета старому Поттсу, который всегда так чудно осведомлен о том, как много греха на свете, и всегда несказанно удивляется, встретив грешников во плоти! И ты прекрасно понимаешь: окунают ли человека в воду, то бишь крестят, нет ли, ровным счетом все равно. Был бы только приличный человек. Но вот ты влезешь на кафедру и начинаешь бубнить молитву так, что люди решают: ну, стало быть, и этот на короткой ноге с боженькой, точно так же, как Поттс или Гентри! Твоего либерализма хватает только от моего дома до трамвая. Ты рассуждаешь о красотах райских кущ и блаженстве нездешнего покоя, а сам сколько раз признавался мне, что понятия не имеешь, существует ли загробная жизнь. Берешься толковать об Искуплении, о Таинстве Святого причастия, о том, как одному народу господь помогает выиграть войну, а другой народ карает наводнением, и еще массу такого, во что сам не веришь ни на грош.

— Знаю, черт! Ну а ты сам, ведь и ты молишься в церкви!

— Честно — нет. Я вот уж больше года не обращаюсь с молитвой к какому-то определенному божеству. Я говорю так: «Погрузимся же в раздумье, забудем повседневные заботы и сольем наши души в едином стремлении к покою на вечные времена» или еще что-нибудь в этом роде…

— Что ж, молитва как молитва, Фрэнк, и довольно посредственного качества. Ты, видно, решил, что твое призвание — написать за господа бога новый «Отче наш», вот и вся твоя беда! — Филипп расхохотался, хлопнул Фрэнка по плечу.

— Кончай веселиться, черт побери! Не хуже тебя знаю, что молитва дрянная. Туманная. Невразумительная. Годится для репертуара зазывалы второсортного балагана Новой Мысли. Не нравится — ладно, но зачем этот игривый тон? И отчего это все вы, защитники церкви, сразу начинаете паясничать, как только разговор всерьез заходит о самых основах религии?

— Верно, Фрэнк. Должно быть, результат долголетней привычки читать проповеди. А если серьезно, то да, я действительно говорю с кафедры вещи, которые сам не приемлю в буквальном смысле. Что ж из этого? Людям понятны эти символы; люди на них воспитаны, свыклись с ними! Цель моих проповедей — в меру моих возможностей научить людей жить, призывать свою паству и себя самого к тому, чтобы быть добрым, честным, чистым и смелым, любить бога и своих ближних. А весь опыт церкви показывает, что учить этому лучше всего, проповедуя такие истинно высокие идеи, как спасение души, присутствие святого духа, вечное блаженство и так далее.

— Хм… Так ли? А пробовала церковь что-нибудь другое? И потом — что это, интересно знать, ты имеешь в виду, когда говоришь: «Быть чистым, честным, научить искусству жить»? Боги, до чего же мы, проповедники, обожаем фразы, которые лишены всякого смысла! Но даже если допустить, что ты прав, — все равно. Раз ты пользуешься тем же богословским жаргоном, что и какой-нибудь Гентри, или какой-нибудь Тумис, или Поттс, ты невольно наводишь людей на мысль, что ты и думаешь и действуешь, как они.