Том 4. Классические розы

Есть странное женское имя — Пиама,
В котором зиянье, в котором ужал,
И будь это девушка, будь это дама, —
Встречаясь с Пиамою, — я бы дрожал…

Мне все рисовалась бы мрачная яма,

Где в тине трясинной пиавок возня,
При имени жутко-широком Пиама,
Влекущем, отталкивая и дразня…

Какая и где с ним связуется драма

И что знаменует собою оно?
Но с именем этим бездонным — Пиама —
Для сердца смертельное сопряжено.

В нем все от вертепа и нечто от храма,

В нем свет, ослепляющий в полную тьму.
Мы связаны в прошлом с тобою, Пиама,
Но где и когда — я никак не пойму.

1927

И было странно ее письмо…

И было странно ее письмо:
  Все эти пальмовые угли
И шарф с причудливой тесьмой,
  И завывающие джунгли.

И дикий капал с деревьев мед,

  И медвежата к меду никли.
Пожалуй, лучше других поймет.
  Особенности эти Киплинг.

Да, был болезнен посланья тон:

  И фраза о безумном персе,
И как свалился в речной затон
  Взлелеянный кому-то персик.

Я долго вчитывался в листок,

  Покуда он из рук не выпал.
Запели птицы. Загорел восток.
  В саду благоухала липа.

И в море выплыл старик-рыбак,

  С собою сеть везя для сельди.
Был влажно солонен его табак
  На рыбой пахнущей «Гризельде».

1929

Сорока

Я — плутоватая, лукавая сорока
И я приятельница этих строк,
Живущих в бедности по мудрой воле рока,
Про все вестфальские забыв окорока…

Собравшись в праздники у своего барака,

Все эти нищие, богатые враньем,
Следят внимательно, как происходит драка
Меж гусем лапчатым и наглым вороньем…

Уж я не знаю, что приходит им на память,

Им, созерцающим сварливых птиц борьбу,
Но мечут взоры их разгневанные пламя,
И люди сетуют открыто на судьбу.

Но в этом мире все в пределах строгих срока,

И поле брани опустеет в свой черед.
Тогда слетают к сорока, их друг сорока,
И руки тянутся ко мне вперед, вперед.

Тот крошки хлебные мне сыплет, тот — гречихи,

Один же, седенький, всегда дает пшена.
Глаза оборвышей становятся так тихи,
Так человечны, что и я поражена.

Так вот что значит школа бед! Подумать только!

Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…»
Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…»
И лишь один молчит — один из сорока.

Презрительно взглянув на рваную ораву,

Он молвит наконец: «Все это ерунда!
Она — двусмысленный, весьма игривый траур
По бестолочи дней убитых, господа».

1929

Олава