Том 4 Осада Бостона; Лоцман

Высадив всех у подъезда миссис Лечмир, Полуорт невнятно пробормотал что-то вроде «счастье» и «завтра» — больше ничего Лайонел не сумел разобрать — и, хлестнув лошадь, выехал за ворота с той же бешеной скоростью, с какой гнал всю дорогу от церкви. Едва все трое вошли, как Агнеса поднялась в спальню к миссис Лечмир сказать, что бракосочетание свершилось, а Лайонел повел свою хранившую молчание молодую жену в пустую гостиную.

Сесилия стояла безучастная и недвижимая, как изваяние, пока муж снимал с нее салоп и пелерину; лицо ее было бледно, глаза прикованы к полу, весь вид и поза говорили, что она сосредоточенно думает о случившемся в храме. Освободив ее от платков и шалей, в которые он же ее заботливо укутал, Лайонел усадил ее на кушетку, и Сесилия впервые после произнесения брачного обета заговорила.

— Что это было — зловещее предзнаменование, — прошептала она, когда он привлек ее к своей груди, — или всего лишь страшная игра воображения?

— Ни то ни другое, любовь моя, — это просто была тень — тень Джэба Прея, которого я привел затопить печи.

— Нет, нет, нет! — проговорила Сесилия быстро и уже несколько окрепшим голосом. — Это не было бессмысленное лицо несчастного дурачка! Знаешь, Лайонел, в страшных очертаниях ужасной тени на стене мне показалось поразительное сходство с профилем нашего двоюродного деда, после которого твой отец унаследовал фамильный титул, — с Черным сэром Лайонелом, как все его называли.

— В такую минуту и при таких обстоятельствах легко вообразить все, что угодно. Но зачем омрачать счастливый день нашей свадьбы страшными фантазиями?

— Думаю, ты, Лайонел, согласишься, что я не суеверна и не склонна к болезненным фантазиям? Но эта тень явилась в такую минуту, что всякая женщина на моем месте испугалась бы грозного знамения.

— Чего ты боишься, Сесилия? Разве мы с тобой не обвенчаны? Разве не соединены священными узами?

Новобрачная задрожала. И, видя, что она не хочет или не может ответить, Лайонел продолжал:

— Не во власти человека разлучить нас теперь, а в брак мы вступили с согласия, даже больше — по горячему желанию, по приказу единственного человека, имевшего право как-то решать нашу судьбу.

— Я верю… то есть я думаю, что все это так, как ты говоришь, — ответила Сесилия, по-прежнему устремив отсутствующий взгляд в пространство. — Да, конечно, мы обвенчаны. Но…

— Но что, Сесилия? Неужели ты допустишь, чтобы ничто… тень так тебя мучила?

— Да, это была тень, как ты говоришь, Лайонел; но откуда она взялась? Там же никого не было!

— Но Сесилия, моя разумная, добрая, набожная моя Сесилия, почему ты не стряхнешь с себя это оцепенение и не подумаешь? Рассуди сама: может ли быть тень без того, чтобы что-то не загораживало света?

— Не знаю, я не могу рассуждать, я потеряла рассудок. Тот, чья воля закон и чье малейшее желание потрясает мир, все может! Тень была — темная, говорящая, страшная тень; но кто мне скажет, что ее породило?

— Твоя впечатлительность, дорогая, и твое воображение создали призрак. Но соберись с мыслями и подумай: ведь могло случиться, что какой-нибудь бездельник из гарнизона вошел за мной в церковь и спрятался там, то ли чтобы сыграть злую шутку, то ли без всякой причины.

— Он выбрал страшную минуту для подобной забавы!

— Какой-нибудь олух, у которого хватило ума только на то, чтобы придать театральный эффект своей глупой проделке. Неужели же эта нелепая выдумка омрачит наше счастье или нам суждено быть несчастными оттого, что в Бостоне нашелся такой дурак?

— Может быть, это слабость, глупость, кощунство, Лайонел, — сказала она, обращая на него чуть смягчившийся взор и пытаясь улыбнуться, — но удар поразил меня в самое уязвимое для женщины место. Теперь, как ты знаешь, у меня нет от тебя тайн. Брак для нас, женщин, — это узы, которые вытесняют все другие привязанности. И в такую минуту, когда сердце преисполнено уверенности, разве не ужасно, что загадочное предзнаменование, истинное или ложное, явилось ответом на призыв священника?

— Но узы эти не менее крепки, не менее важны и не менее драгоценны и для нас, мужчин, родная моя Сесилия. Поверь мне, что хоть мы считаем своим уделом высокие стремления и славные подвиги, чувства, подобные вашим, свойственны и нашей природе и утоляют их не те, кто льстят нашему тщеславию, а те, кого мы любим. Зачем же дозволять холоду губить лучшие твои чувства, когда они еще только зацветают?

В его словах было столько успокоительного и в голосе звучало такое нежное участие, что ему наконец удалось отвлечь Сесилию от мрачных предчувствий. По мере того как он говорил, ее побледневшее личико окрасил яркий румянец, а когда он замолк, ее глаза опять засветились доверием и она встретила его взгляд с радостным смущением. Она даже повторила за ним слово «холод» с нежным укором, и скоро ему удалось окончательно разогнать страх, на какое-то время одержавший верх над ее рассудком.