Том 4. Перед историческим рубежом. Политическая хроника

Где виселица — там крест, где погром — там благочестие… Вспомнили саровские действа^*, которыми семь лет назад думали остановить шествие революции, и учинили в мае всенародное перенесение праха княгини Евфросинии из Киева в Полоцк. За своевременную и аккуратную эвакуацию святых мощей митрополит Флавиан жалуется от царя орденом Владимира первой степени, и, надо полагать, хорошими прогонными деньгами… Под карауловские причитания в Думе^* о великой миссии церкви христовой, синодские шакалы и гиены делают отличные дела. Попы прибирают к рукам школы, укрепляются в земствах. По стране рыщут синодские миссионеры, с которыми опасно встречаться на большой дороге. Выползают из трущоб и канав предсказатели, пророки, праведники, «братцы» Иоанны, «старцы» Распутины^*. Наиболее предприимчивые из этих проходимцев ползут в столицы, пробираются в великосветские дома и к самому царю. Там теперь большая потребность в предстателях пред богом. Пугаясь собственного срама и непотребства, победоносная реакция пытается прикрыться плащаницей благочестия. Тщетно. Душу свою она несет с собою всюду, — и благочестие ее само становится непотребством и срамом.

IV. Царь-огарок

И в центре всей этой разнузданной, насильнической, ворующей и святошествующей братии, как ее средоточие, как духовный вождь и, в то же время, как знамя, стоит царь. Тупому, запуганному, озлобленному, ничтожному, — ему жутко пред лицом великой страны, и он чувствует себя как раз по себе среди той мути, которую подняла со дна контрреволюция… Он поощряет, одаряет, подстрекает, обеспечивает безнаказанность, — они злодействуют или пакостничают именем его. Они соединяются при этом во враждующие шайки, вступают в свалку из-за каждого куска, открыто обличают и поносят друг друга, — и все тайны того мира, который начинается в Царском Селе и кончается в хулиганской харчевне, — к ужасу либеральных монархистов — всплывают наверх. Дубровин доносит, что шайка Маркова и Восторгова снова получила за свою погромную проповедь какую-то бешеную сумму от царя. А поп Восторгов тут же похваляется, что надул царя, поднеся ему «подложную» икону…

Чего им стыдиться, если царь не стыдится, выставляя срамоту свою напоказ? Он принимает у себя черносотенные отбросы студенчества и снимается с ними на одной фотографии; на пасху он лобызается с депутациями истинно-русских душегубов и открыто заявляет себя членом "Союза русского народа". В то время как сибирский сатрап Селиванов^* вырабатывает дьявольский проект сосредоточения всех политических ссыльных на голодном острове Ольхане, в улусах сифилитических бурят, — в это время царь каторги и виселиц неотменно милует погромщиков, буянов-гвардейцев, сановных казнокрадов и даже простирает длань своего милосердия над учителем Дю-Лу, приговоренным к каторге за развращение и насилование маленьких девочек. Что ему честь, совесть, стыд — этому «помазаннику», на лбу которого выжжено: 9 января и 3 июня. Жалкий огарок на опозоренном троне, он воплощает в себе тот строй, который им увенчивается. Воплощает и — обрекает. Ибо чем грязнее, подлее и ненасытнее торжествующая реакция, тем полнее и решительнее будет великая чистка, когда пробьет ее час.

"Правда" N 14,

7 июля (24 июня) 1910 г.

Заметки наблюдателя. Вокруг Толстого и т. д

I. Вокруг Толстого

Только шерстью поросшее «истинно-русское» зверье имело мужество откровенно обнажить клыки и хриплым рычаньем проводить в могилу ненавистные останки Толстого^*. Остальная же столыпинская братия совершенно потеряла голову: "действительные тайные" мракобесы государственного совета со скрежетом зубовным вставали, по команде Акимова^*, чтобы почтить память Толстого; местные сатрапы штрафовали газеты за статьи о Толстом; попы обличали в Толстом антихриста, а Столыпин — из полицейских соображений — хлопотал пред синодом о снятии с Толстого отлучения… Эта глупая растерянность — лучшее свидетельство их страха пред умершим великаном.

Под диктовку одного из своих дежурных дядек царь выразил хвалу «прежнему» Толстому, писателю-"патриоту", и свое моление пред богом о милости к Толстому, еретическому проповеднику свободы и братской любви. Поистине превосходным посредником между милосердным богом и страшным грешником Толстым является этот благочестивый царь 9 января, император погромов, от которого при жизни Толстой требовал только одного: тюремной камеры с клопами да намыленной веревки на свою старую шею.

Рясофорные синодские барышники обнюхивали Ясную Поляну и станцию Астапово, слали умирающему телеграфные увещания и подсылали к нему церковных лжесвидетелей, стремясь урвать слово, намек, жест, чтобы оповестить мир о примирении великого еретика с "матерью"-церковью. Но Толстой умер, как жил, — спиною к их церкви, водрузившей на виселице свой крест. И — наперекор воле растерявшегося правительства — «святейшие» злецы, которых Толстой с убийственной точностью и простотой называл "религиозными обманщиками", наотрез отказали мятежной душе в заступничестве пред их богом.

II. Религиозные обманщики