Том 4. Пьесы. Жизнь господина де Мольера. Записки покойника

Графиня. Наташу, Наташу! Неправда! Он лжет! Наташу! Подите все прочь, неправда! Убили! Неправда!

Граф. Графинюшка!

Наташа (появилась). Друг мой! Маменька!

Графиня. Как я рада, что ты приехал. Ты похорошел и возмужал!

Наташа. Маменька, что вы говорите!

Графиня. Наташа! Его нет больше! (Идет.)

Все устремляются за ней.

Соня (одна). Я жертвую, жертвую. Я привыкла жертвовать собой! Но прежде, жертвуя собой, я становилась более достойна Nicolas! А теперь, теперь жертва в том, чтобы отказаться от того, что составляло всю награду жертвы, весь смысл жизни! Я горечь чувствую к вам! Горечь! Вы меня облагодетельствовали, чтобы больнее замучить. Ну что же, я жертвую!

Темно.

Сцена XXVII [118]

Чтец. О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого распоряжения. Партия эта 22 октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Из 330 человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста.

Пленные еще больше, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли на что-нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерзли и отставали дорогой, которых велено было пристреливать, это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.

Ночь. Привал. Костер. У костра лежат Пьер, босой и оборванный, и Платон Каратаев, укрывшись шинелью.

Каратаев (бредит). И вот, братец ты мой... И вот, братец ты мой...

Пьер. Каратаев! А, Каратаев!.. Что? Как твое здоровье?

Каратаев. Что здоровье? На болезнь плакаться — бог смерти не даст. (Бредит.) И вот, братец ты мой, проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге.

Пьер, махнув рукой, отворачивается от Каратаева.

Как следовает покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. Хорошо!.. И вот, братец ты мой, стали старика разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла! А его уже бог простил — помер! Так-то, соколик! (Тихо стонет.)

Француз-конвоир подходит, смотрит на Каратаева, потом подталкивает Каратаева прикладом. Тот поднимается, шатаясь, берет за поводок свою собаку. Конвоир уводит Каратаева. Потом вдали выстрел. Затем завыла собака.

Пьер. Экая дура! О чем она воет? (Ложится, дремлет.) В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, и сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. Vous avez compris, mon enfant?[119] Каратаев убит. (Бредит.) Красавица полька на балконе моего киевского дома, купанье и жидкий колеблющийся шар, и опускаюсь куда-то в воду, и вода сошлась над головой. (Засыпает.)

Пленный русский солдат подкрадывается к костру и, воровски оглядываясь, начинает жарить кусок лошадиного мяса.

Французский конвоир (отнимает у него мясо). Vous avez compris, sacré nom! Ça lui est bien égal! Brigand! Va![120]

Дальний топот конницы, свист, выстрелы. Крики: «Les cosaques!»

(Бросая шомпол с мясом.) Les cosaques![121]

Пленный русский солдат. Казаки, казаки, Петр Кириллыч! Казаки. (Простирая руки.) Братцы родимые мои, голубчики.

Пьер, простирая руки, плачет. Темно.

Сцена XXVIII [122]

Дом Болконских в Москве. Та же комната, что во второй сцене. Следы разгрома. Вечер. Свеча. Наташа в трауре сидит в темном углу. Марья идет в трауре навстречу входящему Пьеру.

Марья. Да. Вот как мы с вами встречаемся. Я так была рада, узнав о вашем спасении. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени.

Пьер. Да, какая судьба!

Марья. Вы не узнаете разве? Наташа.

Пьер. Не может...

Марья. Она приехала гостить ко мне. Ей нужно видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.

Пьер. Да, да, так, так... Так он смягчился, успокоился. Он так всеми силами души всегда искал: быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Так он смягчился? Какое счастье, что он свиделся с вами.

Наташа. Да, это было счастье. (Встает, говорит взволнованно.) Мы ничего не знали, когда ехали из Москвы. И вдруг Соня сказала мне, что он с нами. Мне только надо было видеть его, быть с ним. (Умолкает.)

Марья. Скажите, вы не знали еще о кончине графини, вашей жены, когда остались в Москве?

Пьер. Нет. Мы не были примерные супруги. Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся, всегда оба виноваты. Мне очень жаль ее...