Том 4. Плачужная канава

  «благодарю за присланные на письмо марки. В том вы не виноваты. Моя рассеянность тому причиной. Но ведь должна быть причина рассеянности!?.. Ну, скажем, хотя бы усталость… Вы великодушны к рассеянности женщины? Приходите в наше отделение, угадайте только в нашу смену и узнайте меня, хотите? Я занята в понедельник утро, вторник вечером и т. д., через день вечер. Мое имя Александра Петровна Сушкова. Итак мы поменялись именами. Я хочу знать вас лично, и знать, свободны ли вы? Пока прощайте, неизвестная вам…»

– Да, – сказал сам себе Антон Петрович, сам же себе удивляясь, – да, подлинно, отбою нет!..

Конечно, он великодушен, и, конечно, свободен, как никто!

Но показаться на почту, познакомиться с рассеянной Александрой Петровной Сушковой, чего-то ему все-таки неловко.

Антон Петрович просто боялся разочаровать Александру Петровну.

Ведь, на месте бритых ничшенианских усов вылезли у него какие-то черт знает, не то тараканьи, не то еще каких гадов, притом же какими-то прутиками, шевелящимися при всяком причмокивании.

А находясь в любовном восхищении, Будылин помимо воли то и дело, что губой чмокал.

Будылин боялся разочаровать Александру Петровну, но любопытство разбирало.

И чем бы все это кончилось, а может, и повезло бы:

               ведь, столько мечтающих пристроиться!

И не такая рухлядь, а и самая последняя мочалка в штанах могла держаться гордо – не она, мочалка, а в ней, в мочалке, была нужда.

Антон Петрович, пораздумав, решился-таки идти вечером в четверг.

А в среду, когда он мечтал о свидании с Александрой Петровной, а свидание это должно было кончиться, само собой, успешно, неожиданно явился Баланцев:

      «идти вместе к докторше Кулигиной!».

Антон Петрович заупрямился – очень уж, во-первых, сразу, очень неожиданно. – Но под разговорами Баланцева размяк.

– Чем же все кончится, Алексей Иванович?

– Ничем, ровно ничем, – Баланцев как будто даже удивился такому вопросу: «чем кончится?» – предупреждаю, про любовные письма ни слова, это неудобно. Лучше расскажите что-нибудь таинственное: из Гоффмана что ли? Про «Песочного человека»¹⁰⁹. –

– Плохо что-то припоминаю, – сказал Антон Петрович.

– Ну, из Бальзака. Помните, такой рассказ из итальянской жизни, про актеров: еще главная-то актриса оказалась мужчиной?¹¹⁰

– Это неудобно, – чмокнул Антон Петрович, – совсем неудобно: еще примут на свой счет, неудобно. Я лучше уж расскажу из «Дочери шотландского лекаря», про царицу Савскую.¹¹¹

На «царице Савской» и порешили.

Вальтер Скотт в устах Будылина очарует кого хочешь!

* * *

Зима кончалась под знаком «докторши и балерины».

И без толку.

Всякий раз как с Баланцевым таскался Будылин к докторше Кулигиной, всякий раз обязательно на другой же день получались письма.

Но что ж из этих писем?

Решающего ровно ничего.

И как всегда, и на этот раз решила судьба.

Слегла старуха Овсевна: замучилась совсем старуха своим ужасным кашлем. Пришла тетку проведать племянница Нюшка и осталась у Будылина.

И с того вечера, как Нюшка заночевала на кухне, мысли Антона Петровича направились по-другому.

С каждой встречей он стал вглядываться в Нюшку, и чем зорче глядел в ее зверскую рожу, тем больше, казалось ему, отвечала она всем его требованиям.

А во сне снились ему ноги, такие неожиданные, как у той барышни в медвежьем писчебумажном магазине Деллен, – в сером пуховом паголинке.

И вдруг совсем ясно сказал себе Антон Петрович, так и выговорил, что решил жениться, а жениться именно на Нюшке¹¹².

Довольно ему в самом деле хороводиться, пора и честь знать.

«Пить ему чай с Нюшкой, ничего не хотеть, ни о чем не думать!»

Жить они будут тихо: Нюшка будет жрать пирожные и все у них будет.

– А старуху к черту!

Антон Петрович грозил брандмауеру, другу своему поверенному и вот уж молчаливому, подлинно, могила.

Хоть под конец жизни хотелось ему простой тихой жизни.

– На лоне природы!

Антон Петрович чмокал, подмигивал все тому же бесчувственному своему каменному другу.

«А ну их, – и докторшу и балерину!»

Он может совсем не заботиться о своем костюме, не надо ему никаких и шнуровых ботинок.

А Нюшке он купит большую шляпку, как у балерины Петровской!

Ему надоела, измучила его эта жизнь со всякими требованиями:

     «ведь, уж столько времени он должен чего-то добиваться, беспокоиться, подлаживаться».

А он не хочет больше – не желает!

Нет, новую начнет он жизнь.

– На лоне природы! – по Жан Жаку¹¹³.

Антон Петрович чмокал, подмигивал другу, причмокивал:

– На лоне природы!

О согласии Нюшки не было вопроса.

Само собой, Нюшка будет только рада или так, что сердцем-то, пожалуй, она никак не отзовется. Ей чего? Ни места искать! Будет Нюшка и на кухне и в комнатах полная хозяйка:

               «ешь, пей и спи, сколько влезет!»

Антон Петрович открылся Баланцеву.

Баланцев сразу ровно бы ничего и не понял.

Очень отдаленно начал Антон Петрович и туманно:

сначала о гностике Василиде¹¹⁴ – «о бесстрастном отдыхе от муки существования с его вечным гнётом хотения и воли»¹¹⁵ –

потом о Руссо и про «лоно природы», – а потом уж о решении жениться на Нюшке.