Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

— Да он выпил-то полбокала, — шепнул в ответ Судорогов. — От этого не пьянеют. Он пьян от себя.

Сверхпокойник же совсем разошелся:

— Чертей пороть будем! — кричал он. — Плясать с ними будем, на планетках, учить уму-разуму! Да и у них есть чему поучиться! Они ребята ученые! Гулять будем во всю Вселенную! Все переворошим, наплюем, расцелуем! Гуляй, бывшие людишки, гуляй! Всем простору хватит! Это я говорю, Сверхпокойник!

И так же внезапно, как начал, он закончил свою речь, стал каменным и принялся за салат. Галя невозмутимо ухаживала за ним. Марк молчал, проговорив только:

— Все возможно у человека. Невозможно ему лишь то, что он представить себе не может.

Остальные бессвязно галдели, но лучи воздействия этого порыва Сверхпокойника скоро угасли.

— Но почему вы называете его Сверхпокойником? — шепнул Румов Никанорову.

— Да, верно, — прошептала Таисия. — Сверхпокойник — это слишком грандиозно для него.

Лев только пожал плечами.

Постепенно вечер вошел в обычную колею. Немного смутил всех опять тот же Судорогов, который печально предложил:

— Давайте выпьем за постчеловеческую цивилизацию…

И поднял бокал. Но его никто не поддержал.

— Это выражение появилось на Западе, — тихо сказал Румов. — Некоторые считают, что она уже и расцвела.

— Но пить за нее не стоит, — усмехнулся и шепнул в ответ Лев. — Даже Афанасий своим сюрреализмом опровергает ее, ибо лучше безумие, чем идиотизм.

— Ни того, ни другого лучше бы не было на земле, — вздохнула супруга Льва.

…Под конец Афанасий встал, мирно раскланялся и ушел в ночь.

Вечер закончился на душевном подъеме. И опять началась ежедневная жизнь с ее заботами.

Но сдвиги уже произошли. Румов, Зернов, Таисия и несколько их друзей присоединились ко Льву Никанорову, к его философскому сообществу под названием «Друзья философии». Сам Никаноров, несмотря на свою молодость, уже блестяще защитил докторскую диссертацию на тему традиционалистской философии. Защитил, несмотря на тихое, но протестное повизгивание сохранившихся еще полумарксистских профессоров. Галя же под его руководством готовила свою кандидатскую. Сообщество их наполнялось в основном молодежью — разных взглядов, но объединенной упорным желанием понять мир, человека и Бога, а более всего — глобальную судьбу при жизни и после нее, в итоге — конечную (или бесконечную) судьбу, если можно так выразиться, во всех ее индивидуальных вариантах. Этим ребятам и девочкам надоело жить в цивилизации циклопов и крикливых «научных» утверждений, что человека ничего не ждет, кроме вечной могилы, но при жизни зато — потребление. Никаноровская молодежь хотела не только верить, но и знать.

В суете дней Судорогов как-то позвонил Гале и рассказал ей о статейке из Бельгии, которая касалась всем известного, нашумевшего в меру дела о самоубийстве с помощью людоедства. Короче говоря, о человеке, который пожелал, чтобы его съели, и его действительно съел его доброжелатель.

— Было много идиотских статей по этому поводу, — с хохотком говорил Судорогов, а Галя слушала. — Но эта статейка в этом плане гениальная. Этот случай людоедства объясняется сексом. Показывается со всем фрейдистским кретинизмом, что частенько непосредственное людоедство является формой сексуального общения и даже любви, хотя это слово обычно не употребляется из опасения его религиозного, антинаучного смысла.

Галя вздохнула, не очень рассмеялась и откомментировала, что можно написать хороший рассказ об этом бреде.

— А вообще-то говоря, в наши времена бред уже давно стал формой реальности, — заключила она. — Бред как подмена реальности, как ее апофеоз…

— Давно пора, давно, — хихикнул Судорогов, и его голос исчез с мобильника. Галя хотела спросить, а что сейчас с любовником, но решила не перезванивать…

…Серьезную трансформацию за это время претерпела и Зеечка. Она уже стала не той вечно и тупо недоумевающей Зеей, которой была. Но с Витенькой она рассталась ласково. Рассталась, потому что влюбилась в молодого человека из никаноровского сообщества. Звали его Вадим Жарков. Однако роман был не так прост. Зею вообще после ее окончательного пробуждения стало тянуть не только на позитив, но и на истерику, эдакую энергетическую взвинченность, не без достоевщины. Достоевского, кстати, она читала запоем, порой даже в туалете. Потому и произошло все не так просто. Она без околичностей, прямо, довольно эмоционально рассказала Вадиму о ее похождениях у Трофима. Вадим не возражал против ее прошлого, но ему как поэту было нелегко. Стихи его были наполнены иными переживаниями. Более того, Зея умудрилась затащить его к Трофиму. Она позвонила своему первому освободителю от недоумения, как закадычному другу. Сказала, что хочет прийти со своим другом. Трофим вообще ничему не удивлялся и пригласил.

Они пришли; встретили их Трофим и его Анфиса. Погутарили, сели за стол. Трофим, и тот чуть-чуть смущался, но Зея сразу стала выкладывать всю правду-матку об их отношениях. Вадим так любил Зею, что терпел, словно он был князь Мышкин.