Том 4. Проза

А могли бы ведь Тамары, Веры, Люды и Галины пойти, скажем, в Мосторг и купить там то, другое, третье и даже джинсы и «Мальборо», и тогда трудно бы было дорогим нашим иностранным гостям без знания почти что языка доволакивать их до постелей в номерах отелей.

Не только, однако, за презенты. Но и за…

С ними хорошо и спокойно. Они ухаживают, делают комплименты, зажигалки подносят к сигарете и подают надежду на женитьбу. Это случается иногда, но нечасто, потому что предыдущий иностранец рассказал уже этому – кто ты, что ты; что любишь иностранцев как явление, и он – этот – прекрасно понимает, что ты с ним как с символом «иного и странного».

Есть смешная байка про то, как певица ездила с разными оркестриками по всем городам, и всегда ее приглашали после концерта почему-то контрабасисты, и все поили ее пивом, а потом вели к себе. Однажды она спросила: «Не странно ли вам, дорогой, что я всегда бываю приглашена только контрабасами, и все они поят меня пивом, и потом… Почему это?» Вместо ответа музыкант показал ей ноты, которые передавались одним оркестром другому, и там было написано на партии контрабаса: «Певица любит пиво, потом на все согласна».

Похоже, не правда ли? Так и чужеземцы, наверное, на чистом их языке объясняют друг другу всё про вас, Тамары, Веры, Люды, Гали, и каждый последующий подает вам надежду на бракосочетание только с определенной и коварной своей целью, а может, и не подает вовсе, а просто хорошо воспитан.

А вы, если не хамит, не бьет по голове бутылкой и не выражается, уже и думаете – жениться хочет. Словом, девочки любили иностранцев. И ходили к ним охотно, и подарки их, купленные без ущерба для семейного бюджета, брали. И так им было уже привычно, девочкам, с иностранцами, так они их любили, что Тамара взяла как-то утром, без спросу даже, у фээргешного немца Питера восемьсот марок из вышеупомянутого бумажника. Трясло ее, когда брала, и подташнивало, и под ложечкой посасывало, от вчерашнего ли выпитого или от новизны предприятия, выхватила их все и – за лифчик, но успела все-таки фотографии посмотреть, где питеровская Гретхен с детишками. Посмотрела и сразу успокоилась, а успокоившись – разозлилась: еще жениться обещал, паразит, хотя он и не обещал вовсе, а если бы и так – она бы все равно не поняла, потому что в иняз ее не взяли шесть лет еще назад, и с тех пор в языкознании она продвинулась мало. «Хеллоу» знала только, «гудбай» да «бонжур», а также «виски – сода», «джин – тоник» и «ай лав ю».

Питер из ванной вышел бодрый, бритый и сразу – к бумажнику. Пропажу обнаружил и смотрит вопросительно. А она отрицательно – дескать, знать ничего не знаю!

– Не видала я твоих вонючих марок! Нужны больно! Как не стыдно только думать такое – я что, б… какая-нибудь! Хочешь, и лифчик свой паршивый обратно возьми! – она выкрикнула все это очень даже натурально, с негодованием, гневом, покраснела даже от гнева и сделала вид, что снимает лифчик, но не сняла – в нем деньги были.

К счастью, Питер стал протестовать против возврата лифчика; замахал руками, давая понять, что ничего такого не думал, показал жестами, что, дескать, это он сам вчера был подшофе. Здесь он щелкнул себя по шее – в России-то он давно, жесты пьяные изучил уже, – щелкнул, но от волнения промахнулся и попал в кадык, отчего нелепо закашлялся, и оба рассмеялись. Эх! Знать бы Тамаре, что Гретхен-то – бывшая, что дети-то – ее, и что развод уже оформлен, и перед нею вполне холостой и вдовый гражданин ФРГ, и гражданин этот, по делам фирмы приезжающий вот уже шестой раз за последние пять месяцев, последние два раза приезжает из-за нее, и что вот-вот бы еще чуть-чуть повремени она с кражей – и досталось бы ей все Питерово невеликое богатство, накопленное бережливым и скромным его владельцем. И попала бы Тамарка с Самотеки в эти перины и ванны, и глядишь, через ‹ка›кой-нибудь месяц уже щелкали бы невесту молодую в белом подвенечном все же платье репортеры, и подруги бы здесь закатывали глаза: счастливая! Да, счастье было так возможно! Но Питер хоть и виду не подал, а уверен был, что преступление совершено предметом его вожделений и намерений.

Был этот самый Питер Онигман немцем, со всеми вытекающими отсюда сантиментами, да еще уже и в России нахватался да насмотрелся пьяных слез и излияний, и почти заплакал Питер Онигман над разбитыми своими надеждами, потому что он готов был жениться на ней, даже если у нее незаконченное высшее образование, даже если она комсомолка, секретарь генерала КГБ, космонавт, вдова или мать-героиня, – но он не мог, если она без спросу взяла, даже нет – просто раскрыла его бумажник. Но плакал Питер про себя, вслух же он только смеялся до слез и повел подругу свою бывшую вниз кормить последним завтраком.