Том 4. Сумерки божков

Елизавета Вадимовна была очень изумлена. Не появлением Надежды Филаретовны: о том, что Берлога женат и женат как-то странно, она давно знала и какого-нибудь неприятного выступления с этой стороны всегда ожидала. Нет, главное поражало и сердило ее все то же: как много важного и опасного прошло в жизни двух, казалось бы, самых близких ей и захваченных ею людей, постоянно ею наблюдаемых, можно сказать, подотчетных, — а между тем она не то что не знала, даже подозрения в мыслях своих о том не имела: словно заговор какой-то разыгрался. Она не утерпела— высказала Берлоге свое неудовольствие. Он возразил:

— В жизни каждого человека есть обстоятельства, к которым не надо приближать по возможности никого, кроме врача и адвоката…

— Где же она теперь — жена твоя?

— У Тигульского в лечебнице. Аухфиш уговорил-таки ее попробовать — хоть передышку сделать. Уж не знаю, что из этого выйдет. Я с себя ответственность снял. Тигульский и Аухфиш клянутся, что ей будет хорошо, она согласилась, — их троих дело. Впрочем, кажется, сейчас она устала очень… Да и ноги у нее страшно болят, ходить не может… водянка, что ли, начинается. Тигульский нашел ее очень больною: совершенно разрушенный организм… только алкоголем и держится.

— Ты видался с нею?

— Нет, два раза ездил — не захотела принять.

— Злобится?

— Нет; стыдится… Слушай, Лиза: покуда обо всем этом знали я, Сергей Аристонов, Аухфиш и Тигульский. Последние два — профессиональные хранители секретов, Сергея нет в городе, а ты, надеюсь, оценишь мое доверие и никому не разболтаешь?

— Конечно, нет! — обиделась Елизавета Вадимовна, — умею молчать не хуже других… И во всем этом твоем приключении с супругою вовсе уж не так много приятного и лестного для меня, чтобы я имела желание о том разговаривать.

В уме же, про себя, подумала: «Теперь, мой миленький, исчезновения Сергеева можешь мне хоть и не объяснять: это ты его Хлебенному в приказчики повернул, чтобы выжить из города свидетеля лишнего… Однако ты не так глуп в делишках своих, как с первого взгляда кажешься!.. Но какие же это, однако, трагедии Сережка в письме разыгрывает? Какому черту он свою душеньку продал?»

Берлога между тем рассматривал ее с участием. Вид у Елизаветы Вадимовны был очень нехороший.

— Как твое здоровье сегодня?

Она отмахнулась с отвращением.

— Ах, не говори!.. Думать о себе противно…

— Ты вчера ужасно меня перепугала. Так нельзя. Мне кажется, ты серьезно заболеваешь. Необходимо посоветоваться со специалистом.

— В жизнь свою не лечилась и впредь не намерена… У меня натура — как у зверя: сама себя лечит. Я только в те средства и верю, которые инстинкт подсказывает.

— Ну, знаешь ли, одеколон твой…

Лицо Елизаветы Вадимовны исказилось почти ужасом.

— Не поминай!.. Я этой мерзости видеть не могу со вчерашнего дня… Запах одеколона слышать мне несносно!

— Очень рад. А то, признаюсь, я вчера струсил за тебя. Когда алкоголь и женщина встречаются… ты видишь, какой опыт на этот счет пережил я на веку своем!

Она нетерпеливо мотала головой и говорила.

— Нет, нет… Это кончено… Навсегда… Больше не будет.

Когда Берлога уехал, Елизавета Вадимовна снова перечитала письмо Сергея.

— Спасибо за твою ласку девичью… Прости, прощай, лихом не поминай… Да! не помянешь тебя лихом!.. Нечего сказать, — за делом приезжал… бес-баламут проклятый! Из ада вынырнул на горе мое, в ад кромешный и провалился!

И — в одиночестве — горькие, злые, себялюбивые слезы капали из глаз ее… Она долго размышляла, что ей делать с письмом — сохранить его, как своего рода освободительный документ, или уничтожить? Надумалась: «Если Сережка говорит правду и совсем откачнулся, то мне письмо это не понадобится. Если врет и вернется, то оно мне против него не поможет».

И бросила бумагу в камин.

* * *

В маленьком приволжском городке в убогом номеришке гостиницы для проезжающих сидели при лампе двое — купеческого звания и облика и в русской одежде. Одному — лет пятьдесят, другой — молодой, синеглазый, в русых кудрях. Пожилой вздыхал, вытирал лысину фуляром и говорил:

— Мне на усилия предприимчивости денег не жаль и предприятие ваше я требуемою вами суммою кредитую с удовольствием-с. Но больше, извините, покуда не дам, потому что всякая трата — до опыта-с. И с откровенностью говорю вам, что риск ваш велик и успех ваш представляется сомни-тельным-с… Можете погибнуть-с на первых же шагах-с…

Синеглазый молодецки поднимал богатырскую грудь и возражал:

— Это, Сила Кузьмич, ничего… На то иду. Лишь бы почин громкий сделать, а что моя голова на этом деле ляжет, того не извольте класть в расчет: оно — не так много значуще.

— Быть может, — говорил пожилой, — вам было бы лучше-с прямо примкнуть к партии… в боевых людях, как обозначаете свой характер вы-с, там всегда нуждаются… Можете, став в ихнее распоряжение, большую пользу им принести-с.

Синеглазый вздохнул.

— Увольте… Не могу я быть в распоряжении… Что делом добуду, все отдам, куда указ будет, — ну а дело — мое!.. Целиком чтобы мое! Хоть дурна голова, да своя! Я в грехе, — я и в ответе. Указки не приемлю.