Том 4. В дни поражений и побед. Дневники

– Ты бы хоть людей постыдилась, Маша! – завопил увидавший бригадников Калюкин. – Какой песок? И как тебе не совестно?.. Давай лучше, Маша, давай! Сама видишь, людям некогда.

Но тут толстая баба и сама заметила подъехавших незнакомых людей. Она сердито плюнула в сторону отскочившего Калюкина, с сердцем швырнула оба каравая в крайнюю подводу и быстро пошла в ворота, одергивая на ходу высоко подоткнутую юбку.

Обрадованный Калюкин закричал подводчикам, чтобы они поскорей уезжали, и побежал навстречу подъехавшим.

– Это ничего, – объяснил он, здороваясь с Матвеем. – Это Маша… Жена моя… Тут, знаете, хлеб в пекарне запоздал, а людям на станцию надо-бензин подвозим. Вот она, Маша, и сердится.

– Так ты хлеб у нее своровал, что ли? – рассмеялся догадавшийся Матвей.

– Зачем своровал? Взаймы взял, – обиделся Калюкин. – Завтра отдам. А это она врет, что с песком. И подумать только – сболтнет со зла такая дура, а там и пойдет: с песком да с песком. Заходите, заходите, заходите! – опять весело зачастил Калюкин. – Вот и хорошо, что приехали.

– Маша! – вскоре как ни в чем не бывало распоряжался он в избе. – Вздуй-ка, дорогая Маша, для гостей самовар.

– Самовар! – спокойно и укоризненно отвечала толстая баба. – И сколько раз я тебе говорила: отдай, Семен, в кузницу. Долго ли кран починить? А теперь-самовар! Эх, ты! – с досадой добавила она насмешливо и добродушно. – Эх, ты! И правда, что одно слово – актиф.

И, опять подтыкая юбку, она сердито закричала высокой чернобровой девке Любке, чтобы та вздула Огонь и поставила чайник.

Матвей и Кирюшка ночевали у Калюкина.

Перед тем как лечь спать, Матвей вспомнил о записке от Бутакова. Бутаков писал: «Посылаю тебе кузнеца из утильцеха – Александра Моисеевича Сулина. Работает он у нас недавно, но человек, кажется, толковый. Спасибо, что выручил и вызвался поехать взамен Шарабашкина».

Кирюшке постлали на сундуке, на печке. Сквозь окно виднелась лунная пустая улица. В темной избе пахло теплым хлебом, березовыми вениками. Где-то в головах стрекотал сверчок, а за стеною ворочалась и постукивала скотина.

Проснулся Кирюшка оттого, что в окошко громко застучали. Сквозь зеленое стекло он разглядел лошадиную морду и голову человека в мохнатой папахе.

Калюкин вышел. Вскоре Кирюшка увидел, как в избе напротив зажегся огонь, а по улице пробежали двое или трое.

– Уж не пожар ли? – с тревогой спросила толстая Калюкиха и, проворно соскочив с постели, вздула лампу.

Проснулся и Матвей. В сенях застучало – упала метла, и в избу вошел Калюкин.

– Вот беда, – заговорил он, поспешно натягивая сапоги. – Дай-ка, Маша, шапку. Вот беда, – объяснил он Матвею. – Возле Куракина – это восемь верст повыше по реке нашей, по Согве, – затор. Льду поперек набило – прорва. Вода вширь пошла. Спасибо еще, куракинский председатель нарочного верхового прислал.

– А вам что за беда? – спросил Матвей.

– А то беда: кабы не затор, то прошла бы вода мимо. А теперь вот-вот прорвет, и двинет вода поверх берегов. У нас этак уже годов шесть тому назад было.

– И что, затопит? – затягивая штаны, спросил Матвей.

– А то затопит, что как раз вашу кузницу затопит, да и амбары с зерном как бы не захватило.

Оба они, и Матвей и Калюкин, сейчас же ушли. Толстая Калюкиха вскоре погасила лампу. По улице пробежало еще несколько человек. Протарахтели колеса. И наконец, тяжело громыхая и заставив задрожать всю избу, протарахтел мимо трактор с прицепом. Потом все стихло.

Кирюшка уже почти засыпал, как услышал что-то такое, отчего он насторожился и повернул голову к окну. Кто-то быстро шел по улице, подпрыгивая и подпевая:

Тари-тира-та,
Всюду темнота;
Тари-тири-ри,
Ээй… смотри…

Голос напевавшего этот не ко времени веселый мотив был чист и звонок. И удивленный Кирюшка сразу же угадал, что поет это не взрослый, а кто-то из ребят– вероятно, мальчуган.

– Любка! А Любка! – сонным голосом позвала Калюкиха дочку. – А никак, это Фигуран?

– А то кто же? – равнодушно ответила девка. – Фигуран… Фигуран и есть.

– И скажи, что за паршивец! – зевая и почесываясь, удивилась Калюкиха. – Ни свет ни заря, а он вон что. Был бы отец, он бы показал ему хворостиной ти-ра-ра.

– Драли уже, да что толку-то, – неохотно ответила Любка. – Спите, маманя. Мне утром на скотном и за себя и за Соньку работать. Да и арифметику я нынче из-за гостей что-то вовсе плохо выучила.

Было уже солнечно, когда раскрасневшаяся у печки Калюкиха разбудила Кирюшку.

– Вставай, парнишка! – сказала она. – Сбегай к речке, спроси у мужиков, придут чай пить или нет. Я уж и так чайник два раза доливала.

Кирюшка оделся, сунул в карман теплую лепешку и выбежал во двор. Но во дворе, у самой калитки, стояла сильная черная собака. И, насторожив уши, она смотрела на него зелеными злыми глазами.

– Собачка… – робким и ласковым голосом позвал ее Кирюшка. – Собачка… Шарик… Уу, ты, моя хорошая!..

Собака стояла, не шелохнувшись, и не спускала глаз с незнакомого мальчугана.

– Собачка… – еще ласковее позвал струсивший Кирюшка. – Фю… фю… Хочешь, я тебе лепешечки дам. На, возьми!