Том 4. В дни поражений и побед. Дневники

Собака тихонько подошла, осторожно обнюхала кусок лепешки, и вдруг, вместо того чтобы сожрать кусок и дать Кирюшке дорогу, она с рычаньем отбросила лапой лепешку и злобно оскалила страшные белые зубы.

– Я тебя! Я тебя! Ах ты негодник! – распахивая окно, закричала на собаку Калюкиха. – Иди, сынок, не бойся. Ты только не кидай ему ничего. Его это в прошлом году чуть было не отравили; так он с той поры от чужих и крошки не возьмет.

«Вот проклятая собака! Это тебе не то что Жарька. Той что ни кинь, все сожрет», – подумал Кирюшка, проскочив сквозь калитку. Он сунул в рот оставшийся кусок лепешки и быстренько побежал под гору – туда, где чуть виднелись суетившиеся у берега люди.

Матвея он нашел у кузницы.

– Чай пить иди. Тетка зовет, – позвал его Кирюшка.

– Уйди, Кирька… зашибу, – ответил Матвей, нагибаясь и принимая на спину большой кузнечный мех.

Повертевшись около кузницы, Кирюшка пошел к амбару, где стояли подводы. Тут он наткнулся на Калюкина.

– Чай пить иди, твоя тетка зовет, – передал ему Кирюшка, – а то, говорит, она и так два раза чайник доливала.

– Ты куда кладешь? Ты как мешок кладешь? – бросаясь к телеге, писклявым голосом заорал Калюкин. – Клади дырой вверх. Куда зерно в грязь сыплешь!

И, сдернув с головы шапку, он поставил ее под желтую струйку высыпающегося из прорехи овса.

– Что за чай? – сердито ответил он Кирюшке. – Какой тут чай?!

Он обернулся, прикидывая, куда бы это высыпать из шапки овес, но в это время его крикнули, и, сунув шапку с зерном Кирюшке, он исчез среди народа, толпившегося у амбаров.

Кирюшка постоял, постоял, но вскоре стоять ему надоело, и он прошел на пригорок, где в толпе увидел ссутулившегося Федора Калганова.

Отсюда, с пригорка, хорошо было видно, как в четырех крайних избах поспешно выволакивали все пожитки.

Седая и очень кроткая с виду старуха тяжело поднималась в гору. В одной руке она бережно несла старую, разбитую икону, а другой цепко держала рыжего, злобно мяукавшего кота.

Позади старухи две бойкие девчонки тянули за рога упиравшуюся козу. А за ними, пушистой вербовой хворостиной подгоняя пару гусей, шагал уже знакомый Кирюшке подводчик дед Пантелей.

Поравнявшись с Федором, дед остановился и поздоровался.

– Твоя хата? – спросил Федор, показывая на самую крайнюю избенку. – А ведь недолго, пока и затопит.

– Затопит, – беззлобно согласился старик. – Нас это со старухой годов шесть назад уже топило. И как затопило – ночью. Сами еле выбрались. Лошадь вывести не успели. Телка пропала… Поросенок да две, что ли, курицы… Ариша, – виновато спросил он у отпустившей кота старухи, – что у нас тогда, две или три курицы потопло?

– Три курицы, старый дурак! – неожиданно очень злым голосом ответила старуха. – Три курицы да один петух, чтоб на твою голову хвороба села! Говорила я тебе, не трогай икону – сама сниму. Так нет. Полез. Разбил стекло, раскокал лампадку. Вот погоди… – злорадно пригрозила она, – погоди, снесет избу в реку– пойдешь по миру, тогда узнаешь, как за иконы браться.

– Все от бога, – смущенно пробормотал дед Пантелей, оборачиваясь к Федору. – А я что же…

– Зря сердишься, старая, – успокоил Федор. – Как так – по миру? Нынче нет такого закона, чтобы колхозник да вдруг – по миру!

– Я ведь тоже понимаю, что зря, – приободрившись от хорошего слова, заговорил старик. – Мне шестьдесят годов, а у меня семьдесят трудодней на колхоз выработано, да по ночам – сторожем – керосин при тракторах стерегу. Да у старухи восемнадцать дён – овец стерегла. А она, глупая баба, что понимает… Весна, – добавил он, улыбнувшись и показывая на голубой сверкающий горизонт. – И до чего же хорошее времечко это – весна!

– А никак, пошла.

– Пошла, пошла, – послышались вокруг Кирюшки озабоченные голоса.

И точно, из-за реки с раскиданными по ней островками дунул холодный ветер. Льду еще не было видно, но вода поперла с большой, все увеличивающейся силой.

В течение нескольких минут она заняла двор крайней избенки и, взметнув мусор, остатки дров и соломы, хлынула дальше, подбираясь к амбару, от которого только что отъехали последние, груженные зерном подводы.

– Кирюшка, – спросил потный и красный Матвей, – ты что это шапку держишь? А тебя Калюкин ищет.

– А зерно куда? – спросил Кирюшка. – Я, дядя Матвей, пересыплю зерно в карманы, а то у меня и так на холоду все руки занемели.

– Сыпь да беги скорей.

Набив зерном карманы, Кирюшка побежал разыскивать Калюкина. Но вскоре он остановился возле кучки мужиков, баб и ребятишек, обступивших какого-то лохматого и горбатого мальчугана.

Этот лохматый и горбатый, воткнув посреди круга кривую палку и притопывая возле нее, спокойно и гордо распевал такую песню:

Дело было на заре
У Семена во дворе,
Он лопатою копал,
Что-то по земле искал.

Дружный и непонятный для Кирюшки хохот раздался при этих словах вокруг певца. А он, спокойный и уверенный, прошелся с вывертом вокруг палки, топнул ногою, как заправский танцор, и продолжал: