Том 4

До поднятия занавеса слышится Третья баллада Шопена в исполнении фортепьяно. Занавес поднимается над уголком парка на берегу реки. Весна. Сумерки. Радиорепродуктор укреплен на дереве; передача Шопеновой баллады заканчивается. Е л ь н и к о в и З и н а.

Е л ь н и к о в. Нравится?

З и н а. Не особенно.

Е л ь н и к о в. Почему не особенно?

З и н а. По-моему, как-то слащаво.

Е л ь н и к о в. Слащаво?

З и н а. По-моему, да.

Е л ь н и к о в. Ни черта вы, девочка, не понимаете.

З и н а. Честное слово, по-моему, после Прокофьева и Шостаковича...

Е л ь н и к о в. Ах, после Прокофьева и Шостаковича! А что именно вам нравится у Прокофьева и Шостаковича? Ну? Назовите. Ну, что вы слышали Прокофьева?

З и н а. Вы, Александр Андреич, обращаетесь со мной, как будто я какая-то маленькая.

Е л ь н и к о в. Я спрашиваю: что вам нравится у Прокофьева и Шостаковича?

З и н а. Все нравится.

Е л ь н и к о в. Краем уха вы их слышали. И слышали, что их нужно уважать, потому что это передовая музыка.

З и н а. А вы их разве не уважаете?

Е л ь н и к о в. Та музыка, которую уважают, - плохая музыка. Хорошая - та, которую любят. Я многое у них люблю. Но Шопена, представьте себе, люблю больше. А вы о Шопене знаете только то, что он любил Жорж Санд.

З и н а. Ничего подобного!

Е л ь н и к о в. И так как вам еще не успели сказать, что Шопена тоже нужно уважать, то эта баллада кажется вам подозрительной. Еще бы! (Насвистывает тему баллады.) Слышите, сколько нежности - милая, я люблю тебя, слышишь, как я тебя люблю, горячей волной я залью твое сердце... Мда, для вас слащаво.

З и н а. Почему для меня? Вы меня какой-то такой себе представляете... (Молчат.) Александр Андреич, посидим тут немножко на лавочке, хорошо? (Садятся.) Чувствуете, какой воздух весенний? Я эти дни все хожу и слушаю; по-моему, если прислушаться хорошенько-хорошенько, то услышишь, как почки раскрываются... О чем вы думаете?

Е л ь н и к о в. Я тоже слушаю.

З и н а. Все о чем-то думаете...

Е л ь н и к о в. Свойство человека. Пока живет - дышит и думает, даже во сне.

З и н а. Я во сне ничего не думаю.

Е л ь н и к о в. Ну! Может быть, вам это только кажется?

З и н а. Нет, честное слово. Вам не холодно, Александр Андреич?

Е л ь н и к о в. Нет, а вам?

З и н а. Ну, мне!.. Вы потуже кашне накрутите. Красивое кашне у вас какое...

Е л ь н и к о в. Вам нравится?

З и н а. Ужасно!

Е л ь н и к о в. Кашне нравится, а Шопен не нравится. Ну, не обижайтесь, Заинька. Мне скучно, когда вы обижаетесь.

З и н а. Я вовсе не обижаюсь. И никакая я не Заинька, а Зина.

Е л ь н и к о в. Заинька - лучше.

З и н а. Вы считаете, что мне идет?

Е л ь н и к о в. Вам - больше, чем кому бы то ни было.

З и н а. Заинька... Представляется что-то такое мягкое, теплое... (Молчат.) Александр Андреич...

Е л ь н и к о в. Что?

З и н а. Вы по-прежнему слышите музыку, когда не спите? Скажите мне.

Е л ь н и к о в. Слышу.

З и н а. Вы ее записываете на этой нотной бумаге. Я знаю. Музыку записывают, как слова. Как это странно, что музыку записывают, как слова... Как ужасно, что вы не можете сами сыграть свою музыку. Не можете сказать вслух слова, которые написали... Какие это должны быть слова!

Е л ь н и к о в. А может быть, это лучше, Заинька?

З и н а. Вот! Вот! Это меня в вас больше всего пугает... Больше всего не нравится. Вы как будто решили, что вы уже только учитель, и больше ничего, на вечные веки... Какие-то рояли настраиваете... И шутите, а сами все думаете и не спите... Ведь другие могут сыграть вашу музыку, и вы услышите, и все услышат...

Е л ь н и к о в. А вдруг слова, которые я записал, косноязычны? И не потрясут никого, даже меня самого? Я вам уже говорил, что это, может быть, просто галлюцинации.

З и н а. Это не может быть!

Е л ь н и к о в. Ну, а вдруг?

З и н а. Тогда останетесь на вечные веки учителем.

Е л ь н и к о в. Только и всего?

З и н а. Подумаешь, какое несчастье! Тысячи учителей живут, и ничего... Даже были бы очень довольны, если бы ребята не так их мучили.

Е л ь н и к о в. Маленькая моя девочка, я боюсь... мне страшно... Лучше я буду немым.

З и н а. Лучше знать правду. И тогда выбирать что-нибудь. По-моему, какая бы это ни была правда, вы первым долгом положите голову на подушку и заснете спокойно суток на трое.

Е л ь н и к о в. Какая бы это ни была правда, я буду не спать и слышать музыку. (Насвистывает.)

З и н а. Посвистите еще. Вы очень хорошо свистите. (Ельников хохочет.) Почему вы смеетесь? Что с вами? Зачем вы смеетесь?

Е л ь н и к о в (со смехом). Заинька, я не над вами! Честное слово, не над вами! Просто, забавно вышло. Раньше мне говорили: вы хорошо играете... А теперь говорят: вы хорошо свистите... (Хохочет.)

З и н а. Александр Андреич, не надо так смеяться, я вас люблю!

Молчание.

Е л ь н и к о в. Вы уходите?

З и н а. Да...

Е л ь н и к о в. Не уходите. Сядьте.

З и н а. Зачем?

Е л ь н и к о в. Вы пришли сюда веселая, а уходите грустная, - я не хочу.

З и н а. По-моему, это вам безразлично.

Е л ь н и к о в. Сядьте! (Зина садится.) Знаете что?

З и н а. Что?

Е л ь н и к о в. Давайте немного помолчим.

З и н а. Хорошо. (Молчание.)