Том 5

— Чего же ты и слова матери не скажешь? — спрашивала она. — Приходишь молча, уходишь тоже молча. Хоть бы о батьке спросил. Ему уже полегчало, скоро совсем поправится. И знаешь, кто ему подсобил выздороветь? Андрюшка, наш внучек, а твой племяш. Шустрый хлопчик, заберется к деду на руки и давай его тормошить. Ваня и Валентина переехали к нам на жительство. И хотя Валентина и считает, что отцу подсобили таблетки, а я этим таблеткам не верю. Внук подсобил, вот и все! Ну чего ты такой хмурый? Откройся матери, я никому не передам: где ты допоздна пропадаешь?

— Клаву навещаю.

— Каждую ночь? Зачем?

— Так… хожу…

— Клаву, сынок, не поднять и не вернуть. Надо подумать о самом себе. Займись каким-нибудь делом, поступи на работу, будь с людьми, вот и жизнь у тебя наладится.

Как всякая мать, тревожась о своем ребенке и не зная, как и чем ему помочь, не останавливается ни перед чем, так и Фекла Лукинична решилась на крайний шаг — обратиться с просьбой к Елизавете. Она знала, что когда-то, еще в ранней юности, Елизавета любила ее сына, и когда Никита женился на Клаве, то по станице поползли слухи, будто бы пригожая собой девушка поклялась никогда не выходить замуж и не вышла, хотя — это всем известно — многие холмогорские парубки присылали к ней сватов… И вот как-то перед вечером в субботу, приодевшись и накинув на седую голову новый полушалок, Фекла Лукинична постучала в дверь небольшой хатенки, стоявшей в глубине пустого, заросшего бурьяном двора.

Нежданную гостью Елизавета встретила неприветливо, с чувством настороженности, она не понимала, да и не могла понять, что могло привести к ней эту старую женщину. Не показывая, что она удивлена, Елизавета пригласила гостью войти в хату, предложила стул, сама присела у стола, скрестив на груди белые, открытые до плеч, с округлыми локтями руки. И как только Фекла Лукинична, платочком вытирая слезы, заговорила о Никите, Елизавета насторожилась еще больше и, не давая ей досказать, спросила:

— Фекла Лукинична, вы так говорите, будто я ничего не знаю? А я все знаю. Но не понимаю, при чем тут я и чего вы от меня хотите?

— Сочувствия моему горю хочу, — заплакав, сказала Фекла Лукинична. — Лизонька, подсоби ему встать на ноги. Ведь он по дурости своей свалился, а теперь сам, своими силами, подняться не может, — Она подержала платок у глаз, тяжело вздохнула. — А лучше сказать: он не упал, а душой сломался, напополам, как ломается в бурю дерево. Упадет, наклонится к земле, а подняться, выпрямиться у него нету мочи. Но дерево поднимают люди, выпрямляют, перевязывают, сломанное место со временем срастается. У нас было такое. Лет десять назад в грозу буря сломала молоденькую вишню. Так я сама подняла ее, перелом стянула бинтом, поставила подпорки, и вишня до сих пор живет и плоды приносит… Вот если бы и Никита…

— Деревцо было молоденькое. А Никита?

— И Никита может вернуться к жизни, может, молодой же еще. Ему бы только подсобить.

— Что же я могу сделать?

— Женщина, ежели пожелает, все может… И ты можешь, Лизонька. Ему радость нужна. Вот, к примеру, мой муж, Андрей Саввич, отчего выздоровел? От радости! Хоть невестка, жена Ивана, и уверяет, что Саввич поправился от какого-то дорогого лекарства, какое она раздобыла, а я не верю… Радость — она все лечит! Вот бы и Никите надо бы возрадоваться и позабыть бы горе…

— Но как этого добиться?

— Лизонька, милая, ты же когда-то любила Никиту?

— О том вспоминать теперь нечего…

— Только ты, Лизонька, и смогла бы вселить в него радость, — свое твердила мать. — Выдворить бы из него тоску-кручину, изничтожить бы ее, гадюку!

— Как выдворить? Как уничтожить? И как вселить в него радость? Это легко сказать…

— Поговорила бы ты с ним, Лизонька… Нашла бы такие слова… А то он каждый вечер ходит на кладбище и просиживает там до полуночи. Беда! А днем слоняется по станице. Я с ним говорила, да только слова мои до него не доходят, глухой он к ним… А к тебе прислушается, тебя поймет… Подсоби, Лизонька, моему горю, вызволи Никиту из беды, подними сломанное дерево, пока оно совсем не засохло…

Лиза ничего не обещала матери Никиты. Но на другой день перед вечером, возвращаясь с работы, отправилась не домой, а на кладбище. Никиту увидела издали. Он сидел, согнувшись, и в уже загустевшей темноте был похож на пень. Лиза неслышно подошла к нему и положила руку на его плечо. Он вздрогнул, но голову не поднял. Лиза наклонилась к нему и сказала:

— Никита, а я пришла за тобой.

— Кому я понадобился?

— Мне, кому же еще? — Она спросила так уверенно, будто Никита знал об этом и ни о чем другом и подумать не смел. — Уже стемнело, вставай, пора домой!

— Нету дома у меня… Был, а теперь нету.

— А я приглашаю тебя в гости, в свою хату… Ну, пойдем!

Она никак не ожидала, что Никита так послушно поднимется и, точно бы давно ждал ее, так привычно, с заметным оживлением в глазах, посмотрит на нее.

— Поклонись Клаве, — сказала Лиза. — Попрощайся, и пойдем.