Том 5

А раз так, то звоню в сервис и делаю дорогой заказ. Бабки, как сказала Ильинична, могут быть фальшаком Служб, но плевать мне теперь на всё с наивысшей палубы презренья к такой жизни. Заказал ужин на двоих, пусть, говорю, его ваша дама на цирлах притаранит через часок в каюту моего класса, шампанского и так называемых презервативов, понимаете, не жалеть. А чего их, думаю, жалеть, когда прощай, мой табор, пою последний раз?! Я ведь так саму Венеру окручу вокруг пальца. И так легко мне стало, так спокойно, такая в смерть влюбленность появилась во всем теле, что стала объяснимой некоторая, научно говоря, эрекция, чем славятся удавленники через повешение, ибо все взаимосвязано и, сказав «А», надо сказать «Б, В, Г, Д» и так далее – все равно ж вешаться, так?

Сажусь, включаю ящик во всю стену, лакаю коньячок с необыкновенным состоянием в душе свободы. За такие вот восхитительные минуты – исключительно назло жареным японцам в очках – да я бы шапку Мономаха отдал в придачу к одной шестой части суши.

Ноу, ноу, Ваша Честь, тогда я если и поехал, то не окончательно. Просто размечтался человек последний раз в своей нелепой жизни. А по ящику шел все тот же, словно бы его не убирали с голубого огонька, боевичок Голливуда, как менты в шляпах изловили бухгалтера вино-водочной мафии и уговаривают его, так и эдак подъезжая, сделаться важным свидетелем обвинения, за что он будет взят под федеральную защиту, в которую входит перелицовка к лучшему внешнего вида, покупка дома с машиной, постояннная работа в органах счетоводства, пенсия союзного значения – короче, все, кроме участия в выборах президента.

Президент-то лично мне до барабана, но я как смотрел боевичок, так и разрыдался, потому что ни разу в жизни никого не закладывал, закладывать не желал и, помню, за все это неслыханное благородство чувств остро себя почему-то возненавидел. И это, сокрушаюсь, не помешало толпе подонков общества инсинуировать про меня как про крота операции, эх, люди, люди, душа из вас вон, говно вы, а не банщики высшего разряда.

12

Тут заваливается в каюту девушка русской национальности.

– К вашим услугам, я – Франческа, в качестве начала, пожалуйста, предоплата, возьмите счет на блюдечке.

– Вы что ж, клиента за фармазона принимаете, милейшая, я ведь в заведениях Шереметьева, если хотите знать, фигурирую без всякого, понимаете, аванса.

– Зачем же вы зря огорчаетесь, у нас тут на днях фигурировал один такой же вот первый зам.министра ракетного нападения, напил-наел штук на десять баксов, команду напоил, потом вышел помочиться за борт, всячески его удерживали, но бросился, идиот, в волну, а платить некому, таких, оказалось, и зам.министров в Москве у них нет, вот до чего люди доходят, так что извините, в остальном я с вами до часу ночи.

– Невероятно и удивительно, – отвечаю, – по-вашему, внешность моя подпадает под самоубийство?

– Нет, что вы, таков теперь приказной порядок капитанитета пароходной компании: ордер выполнен, извольте расплатиться, а потом уж распоряжайтесь, с чего начать, на это у всех свой вкус, как выразился один белорус, голосуя за Лукашенко.

Хорошо, капитанитет херов, рассчитываюсь, огромные чаевые выразительно кладу в карманчик белого фартучка, что на самом у нее многообещающем передке, тем самым намекая на длинную дистанцию последних в жизни ласок, выкрутасов, поз, томлений и прочей камасутры.

Хорошо, стоп – так стоп, но я тут и не собирался порнографировать, а всего лишь фиксировал свое противоречивое состояние для вашей стенографии.

Что говорить, в последний раз все происходит у человека как надо и с большим аппетитом, он только сожалеет, что задолго до смертного часа не стал отправлять все свои нужды с подобной забубенностью и просто-таки лучезарным разочарованием в жизни, переходящим в уважение к смерти – тут тоже ни убавить, ни прибавить.

Таким образом, все было у нас хорошо с Франческой этой и даже прекрасно – и выпивка с закусью, и дальнейшая ненужность одежды, и глаза, и мысли, и вопиющая ненужность предохранилова, на котором она настояла и по-своему была права… потом заставила меня забыться родинка на левой у нее груди, которую густо намазал черной икрой типа пропадать – так с музыкой… более того, незаметно стал проваливаться куда-то и проваливаться… больше ничего не помню, ничего…

Буду краток, чего ж теперь растекаться по дереву? С первого взгляда на совершенно зря, скажу я вам, вновь возникшую в поле моего зрения жизнь – в ноздрю мне вдарила резкая вонь, каковая истекала из мусоропровода родного подъезда после недельного, с получки, запоя уборщика Задира Ахмедова, узбекского диссидента. Валяюсь весь в морской пене, как будто всенародно оплеванный шпион Пеньковский, только в трусах и на помойке пляжа, а не в Колонном зале. Нет при мне ни документов, ни бабок, что гораздо хуже смерти. Поздравляю, наконец-то, Бульд-Озеров, и тебя разогнали, прав был Сызмальский: ты – мандавошка, и это конец твоей карьеры на земле в должности человека.