Том 5. Литургия мне

Холодным и враждебным кажется мир маленькому Сереже, стремящемуся «к звездам», – в рассказе того же названия, – мечтающему об их таинственном и мудром бытии. «Торопливо и радостно» бросается он, «оттолкнувшись ладонями от темной земли, к ясным звездам».

В сумерках жизни незаметно, почти бессознательно для самих себя увлекаются сын, а за ним и мать, игрой в «тени». «Грезы их ясны, – радость безнадежно-печальна, и дико-радостна их печаль».

Очень ярко выражен элемент «творимого» в стихотворениях, обращаемых Сологубом к излюбленной им «Родине», к принимаемой им целиком – с ее убожествами, тоскою, бледными красками, серыми полутонами…

Милее нет на свете края,
О Русь, о родина моя!
…Среди болот, в бессильи хилом,
Цветком поникшим и унылым,
Восходит бледная краса.

Эта любовь к серым, лишенным внешнего блеска тонам, которые Ищущий сам наделяет близкой, родной ему красотой, – наперекор обычному, общепринятому, – составляет один из лейтмотивов сологубовской поэзии. По его словам:

Сиянье на вершине,
Садов цветущих ряд
В прославленной долине
Его не веселят.
Поляну он находит,
Лишенную красы,
И там в мечтах проводит
Безмолвные часы.

Известна нелюбовь его – вероятно, вследствие тех же мотивов – к Солнцу, олицетворяемому им в Змие, жестоком и коварном:

Один царить он хочет
В эфире голубом,
И злые стрелы точит,
И мечет зло кругом.

Устами Елисаветы он предсказывает грядущее исчезновение злого светила. «Оно погаснет, – оно погаснет, неправедное светило, и в глубине земных переходов люди, освобожденные от опаляющего Змия и от убивающего холода, вознесут новую, мудрую жизнь».

Очень характерно для «творимого» стихотворение, по наивной простоте своей напоминающее примитив:

В бедной хате в Назарете
Обитал ребенок Бог…

«творивший» из кусков глины «крылатых голубей». Заключительные его строфы:

О Божественная Сила,
И ко мне сходила ты,
И душе моей дарила
Окрыленные мечты.

Созидающему в «часы раздумья» поэт советует:

Оставь селенья, иди далеко,
Или создай пустынный край
И там безмолвно и одиноко
Живи, мечтай и умирай.

Здесь уместно сделать оговорку, во избежание возможного смешения понятий творимого и сотворенного, творческого. Под первым мы разумеем потенциальную власть воли творящего над вещами, глиной, из которой он творит образы, идеи, самую жизнь, под вторым – обычное комбинирование авторского материала.

В «творимом», безусловно, соучаствуют элементы мистического и фантастического. Без них невообразим полет, размах мечты. «В жизни должно быть невозможное», – восклицает автор уже в «Тяжелых снах». «В нашем мире, – цитирует Сологуб московский философский журнал, – не может быть устранено все неясное». И дальше – в «Навьих чарах»: «Кто знает, сколько темного кроется за ясною улыбкою, из какой тьмы возникло цветение, внезапно обрадовавшее взор обманчивою красотою, красотою неверных земных переживаний». – «Да, мы любим утопии, – сознается герой „Навьих чар“. – Читаем Уэллса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастического и утопического».

Наряду с отрицанием мира в его настоящем аспекте мы находим у Сологуба и утверждение мира, как такового, чрез посредство я – солипсическая теория, тесно связанная со всей философской концепцией автора. Я – утверждает весь мир в самом себе:

Я  –  Бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.

Поскольку это удается Личности, постольку она принимает, утверждает мир. Вне Я – нет мира, нет ничего, не созданного им:

Я  –  все во всем, и нет Иного,
Во мне родник живого дня.
Во тьме томления земного
Я  –  верный путь. Люби Меня.