Том 5. Наука и просветительство

Человека, который создал этот мир, начинающийся с боли, звали Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1887–1950). Какой мир запроектировал его самого, мы не знаем: о своих дореволюционных годах он молчал, а бумаги только свидетельствуют: шесть лет – на юридическом факультете, год учения (чему?) в Западной Европе, с 1914-го – присяжный поверенный в Киеве. В первые годы после революции он читает лекции по истории и теории культуры в студиях Киева, поражая слушателей энциклопедичностью знаний и яркой точностью образов. В 1922‐м переезжает в Москву, голодает, зарабатывает литературной поденщиной: переводы, инсценировки, сценарии, либретто, потом статьи о Шекспире и Шоу. Свои рассказы он читал в литературных кружках, их слушали, дивясь, «как любопытный скиф афинскому софисту»; только вокруг были не Афины, а Скифия. Вишневский учил его стучать кулаком на редакторов, но софист этого не умел: «Я тот пустынник, который сам себе медведь». Из нескольких томов его прозы напечатано было лишь несколько рассказов. Четыре раза он пробовал издать книгу, и четыре раза это срывалось. «Литература – борьба властителей дум с блюстителями дум». «Когда над культурой кружат вражеские разведчики, огни в головах должны быть потушены». Безвестность спасла его от гибели в годы репрессий. Из Москвы он не эвакуировался, писал очерки «Москва в первый год войны», но составить из них книгу уже не мог. Пил; на вопрос почему отвечал: «От трезвого отношения к действительности». От мозгового спазма потерял способность читать, заново учился азбуке. На проверочный вопрос психиатра «любите ли вы Пушкина» заплакал – единственный раз на памяти женщины, которая знала его тридцать лет.

«Пусть ждут», – говорили о его рукописях «зачеркивающие». Если эта его первая книга смогла увидеть свет, хоть и почти через сорок лет после его смерти, то это заслуга двух людей, разделенных двумя поколениями. Это вдова писателя, артистка А. Г. Бовшек, профессионально подготовившая для печати все его рукописи, снабдившая их библиографией, хронологией, воспоминаниями об авторе, но не дожившая до их издания. И это поэт В. Г. Перельмутер, составитель и автор вступительной статьи и примечаний к этой книге: он понял, что Кржижановский – это событие, и сделал его событием, преодолев инертность тех, на которых Кржижановский не умел стучать кулаком. Тираж 100 000 – это много для «Московского рабочего» и мало даже для Москвы. Пусть серая бумага и опечатки в каждом втором латинском слове (к сведению читателя: с. 78, 95, 102, 197, 276, 278, 401, 403) – все равно, спасибо издательству. Пусть в катастрофически тесном комментарии порой не хватает необходимого (оглавление рассказа «Квадрат Пегаса»: «Звезды», «Гнезда», «Седла», «Отцвел», «Приобрел», «Надеван», «Запечатлен», – кто, кроме историков языка, помнит, что это – список слов на «ё», писавшихся через «ять»?) – все равно, спасибо составителю. Сейчас он готовит вторую книгу Кржижановского: его повести и воспоминания о нем.

Три раздела книги «Воспоминания о будущем» – рассказы, повесть, очерки – это три первые просеки сквозь мир Сигизмунда Кржижановского. «Избранное» издано, «неизданное» осталось: для читателя еще многое впереди.

«ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЙ РАЗГОВОР» 238

БРОДСКИЙ, РУССКИЕ ПОЭТЫ И РУССКИЕ ФИЛОЛОГИ В ПИСЬМАХ И ЗАПИСЯХ М. Л. ГАСПАРОВА

В ноябре 1992 года нам вместе с поэтом Алексеем Парщиковым повезло присутствовать в качестве свидетелей при одной беседе, которая развивалась за соседним столиком в студенческом кафе Стэнфордского университета и по свежей памяти была детально законспектирована Михаилом Леоновичем Гаспаровым, в то время преподававшим там, по его слову, «в почетном звании» Visiting Professor. Собеседниками Гаспарова в этом «триалоге» выступили Иосиф Бродский и профессор Стэнфордского университета Лазарь Флейшман. Беседа проходила с 10 до 11 утра, а уже пополудни М. Л. сделал для меня копию страничек из своей записной книжки «на память». Разговор, разумеется, шел о поэзии и, в значительной мере, о Борисе Пастернаке. Как видно из публикуемого ниже конспекта, Бродский щедро делится своими наблюдениями и одновременно задает провокационные вопросы двум ведущим специалистам: Флейшману – автору фундаментальных работ о поэте, и Гаспарову – исключительному знатоку русской поэзии, который именно в Стэнфорде приступил к подготовке академических комментариев к стихотворениям Пастернака.