Том 5. Наука и просветительство

Первое: это модернизованная картина упадка Римской республики. Противопоставление «падения нравов в язычестве» и чистоты нравов в рождающемся христианстве было общим местом европейской картины мира, Блок с детства представлял его хотя бы по драмам Майкова. Однако обычно «падение нравов» приурочивалось к эпохе империи, а эпоха республики рисовалась как последний век гражданской доблести. Т. Моммзен в своей «Римской истории», писанной вслед 1848 году, первый превратил эту республику из идеального образа в натуралистическую картину политического загнивания, коррупции и партийной борьбы, а падение этой республики назвал «революцией». Блок перевел это с политического языка на эстетический – изобразил броский контраст между буржуазной пошлостью и теми, кто слышит музыку революции. Воплощением старого мира для обоих был Цицерон: Моммзен обзывал его «адвокатом», Блок – «помощником присяжного поверенного». Воплощением нового мира для Моммзена был Цезарь, для Блока – Катилина; характерно, что для Цезаря Блок не находит уничтожающих слов, не может вполне отделаться от инерции, заданной Моммзеном. А далее оставалось только расцветить эту картину (не без передержек) образами, живо напоминавшими вчерашний и сегодняшний день России: тут и «дворяне», и «состоятельные буржуа», и солдаты, которые не хотят воевать, и дороговизна съестных припасов, и «резня буржуазии», и «белый террор», и ключевое понятие – «римский большевизм».

Второе: это модернизованный образ Катилины. По традиции, идущей от Цицерона и Саллюстия, он представлялся чудовищем, воплощением зла, скопищем всех пороков. Когда романтизм занялся переоценкой всех ценностей, он не преминул вывернуть наизнанку и этот образ: демонический сверхчеловек восхищал самой своей безмерностью, все равно – в добре или в зле. Таким изобразил Катилину в юношеской драме Ибсен: его Катилина хочет возродить древний свободный Рим, а если нет, то погубить современный рабский Рим, и это равно прекрасно, потому что одинаково вдохновлено великой страстью и великой волей. По-провинциальному гиперболический пафос этой запоздалой романтической драмы остался почти незамечен в Европе, но русский (и собственный блоковский) культ Ибсена выдвинул именно Катилину в герои Блока. Традиционный контраст между языческими пороками и христианскими добродетелями отступил перед романтическим контрастом между убогими пороками и великими пороками: с одной стороны, «мелкое взяточничество и низкие похоти», с другой – «великие мечты и страсти, иногда находящие исход в преступлении», украшенном гибелью.

Третье: это модернизованный образ Христа, сближаемого с Катилиной: и тот, и другой – революционеры. Модернизацию Христа начал в XIX веке Ренан, но у него Христос был революционером только в религии. Потом Ницше отверг Христа за его благостное бессилие и противопоставил ему стихийную мощь языческого Диониса. Потом Вяч. Иванов реабилитировал Христа, объявив, что он не контраст, а близкое подобие неистового страдальца Диониса: рискованное переосмысление, о котором он иногда жалел. Наконец, Блок суммировал эти идейные напластования в формуле «Иисус – художник» (в наброске драмы о Христе – за день до «Двенадцати», за три с половиной месяца до «Катилины»): перенес на Христа ницше-вагнеровское понятие «человек-артист», которым он определял для себя идеальный образ человека будущего. Эта универсальная формула и сближала, и разделяла Христа и Катилину: Катилина уничтожал Рим и мир, Христос их преображает новой моралью, которая «как огонь поедающий». Как именно представляет Блок это преображение мира «сжигающим Христом» и как вписывает это представление в рамки истории, из его выражений не совсем ясно: кажется, идеальными людьми этого христианского будущего он представлял только «рослых и здоровых варваров» с их «мощью и свежестью». А чтобы сжать в единую картину все пятьсот лет от Катилины до воцарения варваров в Европе, он последовательно избегает точных дат: Овидий и Христос у него напрашиваются в современники Цицерону и Катилине.