Том 5. Наука и просветительство

– А Колизей?

– Он такой могучий, что кажется новостройкой. Очень хорошей новостройкой, вызывающей искреннее уважение, но, глядя на него, никакого Марциала я не вспоминал.

– О чем была Ваша первая курсовая?

– На первом курсе курсовые мы почему-то по русскому языку писали. Наверное, это было разумно, потому что – чтó мы могли? На втором, по-моему, это было курсе – сопоставление структурного, или системного, строения (только тогда этих слов еще не было) комедии Аристофана и «Мистерии-буфф» Маяковского.

– Но Вы тогда уже читали комедии Аристофана по…

– Избави боже! По-гречески мы до них дошли на четвертом курсе, и то не больше одного семестра. Радциг263 их, по-видимому, просто не очень любил.

– У Вас был один преподаватель греческого в течение пяти лет?

– Нет, с отклонением. Греческих авторов с нами читал Попов264, автор учебников латинских, Мейер265 (ничего не автор, но преподаватель замечательный). В параллельной группе латинских авторов читала Жюстина Севериновна Покровская, вдова академика266, а кто с нами греческих читал, не помню, может быть, Радциг. После третьего курса отделение поредело, собралось в одну группу, и там я уже затрудняюсь сказать, почему там с нами читал Аристофана Радциг.

– Ваши преподаватели как-нибудь повлияли на то, что Вы стали больше изучать латынь, специализироваться на Риме?

– Нет, я думаю, это только степень моих способностей-неспособностей. Понятно, что латинский язык легче, а греческий – труднее. Поэтому я рано привязался к пути наименьшего сопротивления, латинских авторов для собственного удовольствия понемножку читал, а от греческих уклонялся. Ничего хорошего не вышло.

– А у Вас был курс средневековой латыни?

– Нет, начисто.

– Разве не было понятия «медиевистика»? В истории ведь должно быть? Или как тема она была запрещена?

– Этим стали в следующие годы интересоваться, когда много стал преподавать энергичный и нескучный человек Федоров267. Нам он еще не преподавал, считалось, что молод. Он тогда латынь для неклассиков вел.

– А он ведь возродил семинар разговорной латыни? Вы бы смогли что-нибудь говорить по-латыни?

– Нет. И даже среди тех младших, с кем я был знаком, только один человек научил себя активно писать по-латыни. Потом это была Васильева, ее статья о Лукреции, написанная по-латыни, в сборнике памяти Соболевского напечатана268. Но на всякий случай она дала себя отредактировать Боровскому269.

– Сейчас мы можем брать в библиотеках зарубежных авторов, зарубежную критику. У Вас была такая возможность?

– Кажется, из общего зала Ленинской библиотеки можно было, если знаешь библиографию и тому подобное, выписывать книги из фонда. Но тут мне повезло, так как я в студенческие годы прирабатывал в Ленинской библиотеке, в том отделе, где сочинялись печатные карточки на выходящую литературу для районных, областных, городских библиотек, и мне – как будто бы сотруднику библиотеки – выписали билет в научный зал. На третьем курсе я, кажется, был и к тому же ориентировался легче. Но вообще уровень наших преподавателей был замечательный, что видно из того, что отделение не разбежалось, когда ему была предоставлена такая возможность, – но что такое наука, они представляли так же плохо, как и большинство филологического факультета. Что такое L’Année philologique, я узнал по чистой случайности. В предисловии какой-то иностранной книжки, которую я читал, было написано: «Сокращения в ссылках делаются по системе L’Année philologique», – и я подумал: «Вот какой, оказывается, журнал существует, а я о нем не знаю». Пошел в Горьковскую библиотеку выписывать этот журнал, меня переслали в справочный отдел, тут я только и узнал, что такое L’Année philologique270.

– Наши библиотеки получали его каждый год?

– Да. И в Ленинке, и в Горьковке был полный комплект. Кажется, Ленинка продолжала получать его и после, даже когда перестала выписывать многие журналы по классической филологии.

– Нынешние иностранные языки Вам преподавали на классическом отделении или это была личная инициатива?