Том 5. Наука и просветительство

В переломные эпохи всегда хочется пересмотреть прошлое под новым углом зрения – в данном случае классовым. Приятно было представить, что оды и трагедии XVIII века, которые проходили в гимназиях, – это далеко не вся литература того времени, а только ее верхний пласт, «литература придворного дворянства», а под ним лежит пласт массовой литературы, питающей мелкое дворянство и мещанство, а еще ниже – пласт фольклора, питающий крестьянство. (Потом, при Сталине, это будет считаться вульгарным социологизмом.) Шкловский с его всегдашней жаждой нового и с его природным демократизмом бросился изучать именно эту массовую литературу. Он выпустил о ней две книги: «Матвей Комаров» (1929, об авторе «Английского милорда») и «Чулков и Левшин» (1933). Научными событиями они не стали: привычек к научной работе у Шкловского не было, и собственные ученики деликатно обличили его в таких фантастических небрежностях (статья Г. Гуковского в «Звезде», 1930. № 1), что Шкловский, не любивший признавать поражений, молча прекратил свои занятия XVIII веком.

Однако за время этих занятий он успел перечитать очень много книг XVIII века и среди них, конечно, «Записки» Болотова. И они оказались очень нужным материалом для раздумий о вопросе, который был для Виктора Шкловского главным всю жизнь: что делает литературу литературой, что придает ей «литературность»? Шкловский отвечал: необычность, «остранение», подача материала под непривычным углом зрения. Как только необычность станет привычной, она перестает ощущаться, и нужна новая смена раздражителей, «деавтоматизация». Все приемы, которыми делалась «литературность» дореволюционной литературы, приелись, надоели и лишь мешают восприятию нового материала советской революционной действительности. Нужна новая «литература факта» и новые приемы, не отвлекающие вымыслом, а помогающие непосредственному и свежему восприятию факта.

С этой точки зрения «Записки» Болотова были замечательным образцом именно такой литературы факта. Никакого вымысла, описывается реальная жизнь реального человека; и описывается в таких мельчайших бытовых подробностях, что видно: они воспринимались как художественно интересные. Может ли такая книга быть интересна современному читателю? Помехой был прежде всего объем: даже среди специалистов-историков не всякий читал Болотова от начала до конца. Значит, требовалось сокращение. Далее, помехой был язык: для читателя ХX века он ощущался как устарелый и затрудненный. Наконец, помехой была тема: можно ли ждать, что современному (особенно рабоче-крестьянскому) читателю интересны и понятны заботы помещика и управляющего екатерининскими волостями? Здесь требовалось более сложное решение: нужно было сами эти трудности представить как занимательную экзотику, не отбивающую, а усиливающую интерес к книге. Для этого у Шкловского было средство, которого не было у читателя XVIII века: историческая дистанция, возможность смещать точку зрения, видеть болотовский текст как бы стереоскопически – одновременно глазами Болотова и глазами современного читателя. Нужно было суметь этим средством воспользоваться.