Том 5. Наука и просветительство

Эту книгу Ирина Юрьевна Подгаецкая не успела написать. Ей всегда интереснее было не писать, а думать и узнавать. Области интересов ее всегда лежали дальше, чем она сама предлагала, – с перелетом. Пятьдесят лет назад она пришла поступать на филологический факультет МГУ, на русское отделение. На собеседовании она по близорукости подошла не к тому собеседователю и оказалась поступившей не на русское, а на романо-германское отделение. Она не стала исправлять недоразумение, она специализировалась на французской литературе, занималась поэзией XVI века, учителями своими считала Д. Р. Михальчи и Ю. Б. Виппера. Но когда после университета она стала служить в Институте мировой литературы Академии наук, то оказалась не в отделе западной литературы, а в отделе теории. И опять не стала оттуда переводиться: здесь можно было узнать больше, чем на размеченных участках западной литературы. Разумеется, не столько по институтским планам, сколько по своим собственным. В свои последние десять лет она занималась больше всего поэтикой заглавий, поэтикой черновиков и поэтикой Пастернака. Ничто из этого в круг забот отдела теории ИМЛИ не входило. Плановые статьи она писала без большой охоты, сочинять книги и не думала, кандидатскую диссертацию защитила, только когда директор института, прочитав ее статьи, приказал ей взять отпуск и не возвращаться без диссертации.

Рассеянные по научным журналам и сборникам за тридцать с лишним лет ее статьи собраны здесь впервые. Они составили три раздела, как три ступени ее пути: «Русская литература», «Французская литература», «Теория литературы». И только после этого стало ясно, что все они находятся между собой во внутренней логической связи, складываются в очертании единого целого – той книги, которую Ирина Юрьевна Подгаецкая не написала и даже, кажется, не собиралась писать. Во всяком случае, ни с кем из друзей и коллег она об этих сквозных мыслях ее работы не разговаривала.

Этих сквозных мыслей было две. Одна – очень несовременная: что такое поэзия? Наперекор нашим романтическим привычкам – «поэтическое произведение есть акт интуитивного самовыражения, индивидуальный и неповторимый» – она всю жизнь напоминала о традиционализме и рационализме поэзии, о наборе общих мест, на фоне которых только и может ощущаться ее новаторство, о том, что даже самая авангардная поэзия гораздо традиционалистичнее, чем хочет казаться. Другая мысль, наоборот, очень современная: в чем специфика русской поэзии, ее истории, ее устойчивых и ее сменяющихся качеств? Прямо этот вопрос ставится только в одной статье, но именно к нему, прямо или косвенно, восходит проблематика всех или почти всех статей этой книги. Если читатель хочет понять их связь, пусть начнет чтение со статьи «„Свое“ и „чужое“ в поэтическом стиле. Жуковский – Лермонтов – Тютчев».

Здесь говорится: русская поэзия есть европейская поэзия. (Собственно, это очевидно, но ради неразумных фанатиков самобытности это приходится повторять.) Среди других европейских поэзий русская выделяется своим ускоренным развитием. От Симеона Полоцкого до Пушкина прошло полтораста лет – в других литературах на такой путь уходило лет по триста. Но путь был одинаковый. Сперва ученичество у иноязычных образцов: точно так же когда-то французская поэзия училась у итальянской, итальянская – у латинской, а латинская – у греческой. Затем – создание первых собственных образцов, начинается ученичество у них, но западные образцы не уходят, а продолжают сквозь них просвечивать, то слабее, то ярче. А затем – периодическое обновление этих образцов, все больше и больше углубляющее эту перспективу прошлого. Оно неизбежно, потому что образцов в прошлом и настоящем накапливается все больше, подражать всем сразу невозможно, становится необходим отбор. Стратегию этого отбора вырабатывает для себя каждый поэт, в том числе и перечисленные в заглавии Жуковский, Лермонтов, Тютчев. Эти стратегии складываются в борющиеся тенденции к усвоению традиции и к отталкиванию от нее, а поэзия развивается по равнодействующей между ними.

Далее на примерах описываются подробности этого универсального процесса. Как совершается освоение иноязычных образцов, виднее всего на эволюции переводов в разных литературах (статья «Перевод в системе исторической поэтики»). Как совершается освоение и отталкивание от своеязычных, непосредственных предшественников, можно видеть даже на современном материале, на том, чем отличалась поэзия 1970‐х годов от поэзии 1960‐х (статья «Историзм лирики»), хотя современное всегда кажется особенно пестрым и разобраться в его тенденциях особенно трудно. Как западные образцы просвечивают сквозь отечественные образцы, тому замечательный пример – Пастернак (статья «Пастернак и Верлен»): в одном своем стихотворении он опирается одновременно на Верлена и на Фета (который даже не знал о существовании Верлена), а за Фетом и Верленом в далекой перспективе маячит трубадурская поэтика весны (хотя Пастернак пишет не о весне, а о творчестве).