Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

– Не надо, Аня, так огорчаться. Все будет прекрасно. Если бы поезд не должен был сию секунду трогаться, я бы во всем призналась мужу, и поступила бы нехорошо. Нужно мучиться и выворачиваться самой. Но я что-то не очень мучусь, вот в чем дело. Рядом пожилая дама, не отрываясь, целует молодого офицера. Мне хочется увидеть его лицо, но дама не отпускает: все целует и крестит, крестит и целует. Если он похож на мать, он должен быть очень красив. Не представляешь себе, что этот молодой человек, Алексей Петрович – все едут сражаться и могут быть убиты. Вагоны такие же, как для поездки в Крым, за границу, в словах кондукторов нет ничего особенного, и отъезжающие такие, как часто бывают отъезжающие. Женщины плачут, но когда же они не плачут? Вот я заплакала, вспомнив о любовнике… Боже мой, Порчев – мой любовник! И он ждет меня у подъезда вокзала… Надо не позабыть отослать Сережу с нянькой домой. Неужели Алексея Петровича убьют? Говорят, там, на месте люди чувствуют себя спокойнее и проще. Я этому верю. Но я так боюсь мертвых, т. е. покойников… Я даже не была на похоронах дяди Марка. Муж стоит уже на площадке. Еще раз целую его. Плачу, сморкаюсь.

– Не оступитесь, сударыня, поезд сейчас трогается! – говорит мне из окна молодой офицер. Он действительно очень красив, но совсем не похож на мать.

– Аня, условимся так, голубка: думай обо мне крепко, крепко в третий вторник, от сегодняшнего считая. И я буду думать.

– Да. Ну, и что же выйдет?

– Вот мы посмотрим.

– Третий вторник? Хорошо.

– Я, конечно, буду писать. Не забудь позвать Вяжлинского. Сережа что-то кашляет.

– Хорошо, хорошо.

– Смотри, не забудь. Ты сам, Сережа, напомни маме, чтобы позвонила доктору.

– Я не забуду.

Фигура Алексея Петровича пошатнулась и двинулась; Сережа побежал вперед козликом. Старую даму вела под руки молодая девушка и ливрейный лакей. Да, нужно отыскать няньку и отправить с мальчиком. Но ее нигде не видно. У фонаря ждет Ипполит!.. Как же с нянькой? Эти старухи так бестолковы!

– Мама, где же няня?

– Я не знаю, я сама смотрю, где она.

– Бог с нею! Она приедет… Поедем вдвоем!

– Я хотела зайти еще в одно место…

– Не стоит, мама. Поедем домой – папы нет!

– Ты все равно сейчас ляжешь спать.

– И ты ложись.

Няньки так и не отыскали. Пришлось ехать домой. Не знаю, видел ли Ипполит, как я садилась на извозчика. Ну, позвоню ему, извинюсь… А то правда: я как-то устала сегодня, да и неудобно, отчасти, в первый же день отлучаться из дому.

Как это ни странно, но с отъездом мужа у меня будто меньше свободного времени. Сережа действительно немного прихворнул, но не в этом, конечно, дело, а воздух какой-то другой сделался. В тот первый день Ипполит не рассердился; огорчился, разумеется, но понял меня. Он, бедный, кажется, наоборот, рассчитывал на это время, как на время усиленной любви. Он думал, что мы почти не будем расставаться. Может быть, это было бы естественно, но как-то не вышло, я не знаю отчего. Я не перестала его любить, отнюдь нет, даже те нечастые минуты, что мы с ним виделись, меня радовали больше прежнего, но мне все вспоминается тот вечер, как я провожала мужа. Неужели я влюбилась в того мальчика, которого крестила и целовала мать? Он очень красив… Но нет, нет… когда я точно вспоминаю, мне делается ясным, что этот офицер – не более как деталь, обстановка, а главное, главное – это неожиданно сознанное чувство, что я провожаю на войну и что уезжающий – мне муж и перестает уже быть просто Алексеем Петровичем, а делается чем-то большим, более значительным. Тогда я не так ясно себе это объясняла, но теперь вижу, что это было именно так.

Сегодня мы условились провести день вместе. Сереже легче, и он на неделю отослан к моей сестре в Царское, так что я не только свободна, но даже чувствую себя несколько одинокой. Как это часто бывает, заранее назначенное удовольствие и веселье не удавались. Ни завтрак, ни катанье, ни обед, ни театр – ничто не приводило бездумного веселья, на которое мы рассчитывали. Я старалась, как могла, наполнить день таким образом, чтобы все время быть на людях, не оставаться вдвоем. Не знаю, заметил ли это Ипполит, но к концу вечера его глаза делались все печальнее, будто у детей, которые не просят, но ждут обещанного подарка, а его все нет и нет.

– Тебе не холодно? – спросил Ипполит в театре.

– Нет, – отвечала я, еще не понимая, к чему завел он разговор.

– Ужасно скучная пьеса! – сказал он более ясно.

Оставался еще целый акт. В антракте я видела, что Ипполиту очень хочется задать мне один вопрос, отлично мне известный, но на который я не могла себе ответить. Мне сделалось досадно и на себя, и на него; на свою нерешительность и на его нечуткость. Я сердилась, зачем он об этом думает и зачем он не говорит просто. Но его не привыкшее к выразительности лицо было так печально, что мне сделалось его почти жалко. Я старалась все говорить как могла мягче, но вышло все-таки ворчливо:

– Ипполит, ты совершенно прав: и холодно, и скучно. Проводи меня домой.

– Ты хочешь ехать к себе?

– Да. Проводи меня.

Кажется, он не переставал еще надеяться.