Том 5. Путь к большевизму

Совершается какая-то огромная провокация; закинута умелою рукою тонкая, хитро-сплетенная сеть. В эту сеть ловят одновременно большевиков и анархистов, — ловят всю социальную революцию. Надо быть максимально осторожным. Буржуазия заходит с заднего хода. Она разбита в открытом бою, и решила обойти нас с тыла. Нет никакого сомнения, что кадры нашей черной гвардии вербовались не без ее участия. Вот положение.

Ты, Александр (Черняков), утверждаешь, что морально мы несомненно правы и имеем за собою основание утверждать, что и фактически мы будем достаточно сильны. Откуда у тебя эти иллюзии? О моральной стороне не будем говорить, против этого никто не говорит, а вот, что касается проведения— это для меня значит вот что: в субботу, когда особняк будет освобожден, лягут костьми несколько человек красных и черных гвардейцев.

Чтобы там ни происходило, — давайте хранить максимальное единение, давайте хранить рабочее дело, а не свою партийную мантию. Пусть она несколько позапачкается эта пурпурная мантия, пусть, — нам бы только сохранить и довести до конца рабочую победу.

Ведь, если логически рассуждать и московские события перекинуть на периферию, — ведь революция сгибла.

Неужели это для вас не ясно? Анархисты живут по всей России и по всей России поднялась бы эта резня. Что будет тогда? Ведь свои своих начинают губить.

К горю нашему, в Воронеже и некоторых других местах повторяются в миниатюре московские события. Давайте же хоть здесь, у себя, держать единение до последней границы. Он, Черняков, поговорил, разумеется, о власти, о том, что Совет тут виноват больше, нежели мы, что он нас всех знает и в честности нашей сомневаться не имеет никаких оснований… Все эти соображения бледнеют перед возможностью раздора среди рабочих.

Проголосовали. Мы, пять человек, высказались за извещение Совета; двое воздержались, двенадцать человек было против.

Таким образом, вопрос был разрешен в отрицательном для нас смысле. Я был глубоко взволнован, возмущен и озадачен. Дальнейшая работа в группе, по-видимому, невозможна. Разумеется, не из-за этого случая, — он лишь один из многих, — тем хуже. Прежде приходил я в группу с радостью.

Тогда не было оппонентов, тогда все шло мирно, и время использовалось продуктивно.

Читали, беседовали, спорили, — все это было, но было и огромное единение. Мы были поистине братьями. Дисциплина была строгая, истинно-товарищеская. Правда, было трудно, ибо кроме меня, некому даже было вести собрание, но дух товарищества, политическое воспитание, все это, несомненно, было налицо. Но… приехал Александр, человек несомненной честности; преданный делу до глубины души; боевик по натуре, — и все изменилось.

Анархо-синдикализм мы с ним как бы поделили пополам: он взял «анархо», а я «синдикализм». Вот почему он и против Совета, и за немедленный захват домов. И выходит, что двум петухам в одном курятнике не жить.

Ставя на первом месте работу среди рабочих и для рабочих, я, разумеется, групповые занятия ставлю позади советской работы.

Об этом сообщил и группе. И вот, сегодня т. Муссатов сообщил мне, что некоторые члены за это именно ко мне и «охладели», перестали по-старому уважать и считаться со-мною. Это сообщение полоснуло меня прямо по сердцу. Дальше ждать не было терпения. Я чувствовал, что мои друзья, с которыми работал всю революцию, уходят, ушли от меня. Было тяжело до боли. Я уж не помню, по какому поводу и после чьего выступления, я вскочил, поднял стул, ударил его с силою о пол, разбил на части, и, схватившись за голову, выбежал из комнаты. Все повставали, засуетились, зашумели. Через две минуты я вернулся. Старался взять спокойный тон, сообщил даже о своей поездке в Москву, но все уже было потеряно: я заявил о своем уходе из группы.

— Я имею все моральные основания, — кричал я, в крайнем исступлении, — все основания к тому, чтобы деньги оставить у того меньшинства, которое останется со мной!

К чему была эта глупость? Я понял, что сказал то, чего совершенно не следовало бы говорить, что это может быть понято так, что я деньги хочу оставить себе. Я понял, что сказал отвратительную, непоправимую штуку, что влез в самую середку глубокой лужи… Я кричал, бранился и ругался напропалую.

— Идемте, возьмите у меня эти деньги, эти проклятые тысячи. Снимите с меня эти кандалы! — кричал я через две минуты. Был в уме какой-то хаос; в сердце — смятение, отчаяние, боль, сожаление и злоба, бесконечно-жгучая злоба, а злобу разжигал стыд и неловкость за мальчишество, за болтовню, за ребяческие поступки. Потом я пытался брать спокойный тон, но его хватало только на три слова. Решили закрыть собрание и собраться в воскресенье в 12 часов исключительно по вопросу: работать вместе или разойтись?

Я, признаться, стою в раздумьи. Группа гибнет. Начинают притекать новые члены, — незнакомые, чужие люди. Строгость подбора начинает ослабевать. Еще нет жестоких ошибок, еще не проползла гадкая нечисть, но чувствую, вижу я, что жадные ее взоры устремлены на нашу группу, что скоро она пожалует к нам.