Том 5. Рассказы 1860–1880 гг.

Но ей по временам грустно потому, что она как перст осталась на свете, одна-одинёшенька. В это время она утешает себя то молитвою, то песенкой, то воспоминанием о старых, лучших временах…

— У всякаго времени, царевич мой, есть свое время, а кому Господь Бог дал хоть капельку сладости на этом свете, тот, хотя ему потом и горечь приходится пить, должен сносить свою долю спокойно и с благодарностью. А я-то… что я, царица что ли, чтобы все делалось по моему велению? или святая, чтобы меня еще на земле ангелы венчали небесною славой?

Я не сознавал, сплю ли я, или бодрствую; дух ли мудреца, или сердце ангела вещает устами этой старухи, простой женщины? Никому ни малейшаго упрека, ни малейшей жалобы ни на кого… только тихий вздох, а потом опять благословение всем и всему.

— Ты и зимою живешь здесь, бабушка?

— А как же, царевич, и зимою, и зимою…

— Но я не вижу тут печки…

— Ха, ха, ха, царевич, какой ты потешный! Трудно видеть то, чего нет. Тут, царевич, печки нет и никогда не было.

— Но как же… во время морозов…

Поверите ли вы, доктор, что, предлагая такой вопрос, я сам дрожал так, как будто дыхание мороза пронизывало меня до костей? А вокруг моего сердца делалось то, что делается с убийцей, когда ему показывают останки его жертвы. А старушка снова засмеялась и ответила:

— А в морозы, ты спрашиваешь, царевич?… Вот те щели в дверях, чтоб сквозь них ветер не дул еще больше, я сплошь законопачу мхом… окошко закрою доской, оставлю только не много, чтоб в комнате было не совсем темно… Все теплые лохмотья, какие у меня есть, — а у меня их много, — наверчу на себя, свернусь на постели и, если можно, вяжу чулки, а если пальцы уж черезчур закостенеют, читаю молитвы или так себе, о разных разностях разсуждаю. В сильные морозы, на ночь, я накладываю себе на одеяло столько сена, что сама прячусь в нем с головою, а уж в очень лютые переспишь где-нибудь у добрых людей, а то и весь день проведешь, — то у пани писарихи, то у жены повара, то у кого-нибудь из коровниц. Все эти люди, царевич мой, очень добраго сердца и охотно привечают беднаго человека… Да пошлет им Всевышний Господь за это всяческое благополучие! А я за то, что они меня отогреют, а порою и покормят, то чулочки им свяжу, то травки от кашля или от колик наберу, то за детьми присмотрю, то за больным поухаживаю… Что могу, царевич, что могу, то и делаю, из благодарности, чтоб расквитаться… да! Не с волками же я живу, — с людьми, вот я и не замерзла до сих пор и с голоду не умерла, хотя стараюсь обходиться своим, чтоб не надоедать другим и не одолжаться… потому что, царевич, брать у людей и не отдавать — это грех и стыд… Вот с водою мне хуже всего, очень тяжело всходить с ведром на лестницу… а чтоб сварить обед, я каждый день должна ходить в пани писарихе… Хорошо, что она добрая и позволяет мне готовить у себя на кухне. Да наградить ее за это Бог… а вот только с водой да по этой лестнице… Однако, коли уж нельзя иначе, то и так можно справиться… стара я, царевич, да крепка… Ха, ха, ха!

Я смотрел на нее, смотрел, слушал и чувствовал, как горит мой лоб.

— А этот молодой пан, который тебя, бабушка, держит в такой нужде, — ведь он негодяй, не правда ли? — каким-то незнакомым для себя, совсем не своим голосом спросил я.

А она приложила к губам свой темный, узловатый палец и зашипела:

— Тише!

— Нас никто не услышит.

— Слышит ли кто, не слышит ли, царевич, никогда не нужно о людях говорить дурно. Тьфу, царевич, скверное ты слово сказал, и несправедливое, — да, несправедливое! Что мы его знаем, что ли, семь пудов соли сели с ним, что ли? И вдруг, ни с того, ни с сего бряк: негодяй!

Она разсердилась так, что ея худыя, румяныя щеки задрожали.

— Если бы, милая бабушка, — смеясь перебил я, — мы с ним ели устрицы, то за цену тех, которыя он сел, твою старость можно было бы избавить и от лестницы, и от сна на одеяле, и от нищенских ночлегов в чужих домах…

Она успокоилась и с минуту думала.