Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты

Дни ледостава из года в год почти одинаковы: все то же небо, темное от низких туч, та же бурая трава по берегам и ледяной ветерок, обжигающий щеки. И как всегда, на опустошенных осенью огородах кое-где валяются зеленые листья капусты, и по ним щелкает ледяная крупа.

В затон пришел и стал на зимовку большой железный землесос, похожий на старинный монитор. На палубе землесоса над машинным отделением была пристроена деревянная каюта. Над ней всегда струился дымок.

В каюте этой обитал начальник землесоса, известный по всей реке человек, Иван Трофимович Гришин.

Иван Трофимович был высок, сутуловат. Седые свои усы он прокурил до рыжего цвета. Мятая речная фуражка и синий ватник сидели на Иване Трофимовиче с не свойственной его возрасту щеголеватой небрежностью.

Иван Трофимович был внешне суров, на самом же деле, как говорится, добродушен «до безобразия». Он пользовался славой знатока не только судовых механизмов и фарватера на реке, но и человеческих сердец, – население затона считало его лучшим советчиком по всяким затруднениям личного свойства.

На землесосе, кроме Ивана Трофимовича, зимовали еще механик Женя Чиж, очень насмешливый и вполне независимый молодой человек, и две девушки – палубные матросы Поля и Оля. Хотя они и не приходились друг другу сестрами, но были очень схожи между собой – обе румяные, русые, сероглазые.

В свободное время я любил ходить из города в затон к Ивану Трофимовичу.

Я спускался с обрыва около старых крепостных валов, сдержавших некогда нашествие Батыя, и шел через луга по узкой твердой тропинке.

Потом шли перекопанные огороды. Около них в сухой лебеде лежал заржавленный кожух от пароходного колеса с полустертой надписью «Рекорд», стояло несколько облетевших ракит, а дальше открывалась свинцовая и тихая вода затона.

Иван Трофимович встречал меня так, как будто мы сегодня уже виделись, но все же внимательно посматривал на карманы моего пальто: не прячу ли я там какую-нибудь книгу. У Ивана Трофимовича была страсть к научно-популярным сочинениям, и я обычно приносил ему все, что мог достать в городе.

И разговоры Иван Трофимович любил научные, главным образом об открытиях и изобретениях – о вирусах, радиолокации и телевизорах.

Но однажды вместо научного разговора у нас с Иваном Трофимовичем вышел за чаем разговор иного порядка, даже отчасти психологический.

– Вот люди часто говорят: «зависть», «зависть», – сказал мне Иван Трофимович, – а я, признаться, никому не завидовал в жизни. И в глубине души очень этим гордился. Я всегда считал, что зависть – чувство недоброе, не свойственное хорошему человеку. Чему завидовать? Благополучию? Успеху? Форменная чепуха! Но жизнь, как это часто бывает, поднесла мне на днях хорошенькую пилюлю. И только сейчас, под старость, я понял, наконец, что зависть бывает иногда необходимой и даже полезной для человека.

– Интересно, какая же это пилюля? – спросил я.

– Пилюля горькая и даже без всякого намека на позолоту, – торжественно сказал Иван Трофимович. – Пришли мы в затон, стали наглухо на причал, и я, как водится, приступил к зимовке. Зимовки я люблю – единственное время, когда много читаешь. Провода с берега протянуты, электричество на землесосе горит всю ночь, печурка у меня замечательная. Что еще нужно человеку! Да! Начали мы зимовать и вдруг узнаем, что землесос сто двенадцатый, тот, что зимует пониже нас на реке, отправляют на Волгу, под Куйбышев.

В каюту постучали.

– Войдите! – крикнул Иван Трофимович.

– Здравствуйте! – сказал Женя Чиж еще за дверью, а затем появился и сам в тесном своем бушлате и, как всегда, без фуражки. – Категорически вас приветствую! Не помешал?

– Как раз кстати, – ответил Иван Трофимович. – Из города?

– Из города.

– Что там слышно по нашему делу?

– Да как сказать! – ответил Женя и с интересом посмотрел на чайник на чугунной печурке. Он кипел и нетерпеливо подпрыгивал. – Он у вас заварен?

– Заварен. Бери, пожалуйста, наливай.

Женя налил себе в большую белую кружку с алыми розанами около пол-литра крепчайшего чаю и только тогда ответил:

– Говорят, сто двенадцатый с буксиром уже пошел. На Волгу. Надеются до ледостава проскочить. Но может произойти такая оказия, что затрет их льдом у самого устья.

– Если уж людям выпало счастье, – сказал, вздохнув, Иван Трофимович, – так их и льдом не затрет. И в огне они не сгорят, и в воде не потонут, и молния в них не ударит.

– Мужественных слов не слышу, – сказал Женя Чиж, открыл рот и долго выдыхал из себя кипятковый жар. – Ну и чай у вас, Иван Трофимович! В нем двести градусов!

– А ты остуди, – посоветовал Иван Трофимович. – Значит, так? А про нас, грешных, «ни слова, о друг мой, ни звука»?

– Точно! – ответил Женя Чиж.

– Кстати, – сказал я, – вы, должно быть, уже догадались, что я ничего не понял из ваших разговоров.

– Сейчас будем держать с вами военный совет, – ответил мне Иван Трофимович. – Тогда вы, надеюсь, поймете. Я на днях вычислил, – он достал из стола листок бумаги, исписанный цифрами, и помахал им в воздухе. – Оказывается, что землесос сто двенадцатый по своей мощности уступает нашему.