Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты

Поли и Оли в общежитии я не застал, и мне все равно пришлось идти на землесос. Обеих девушек я увидел на палубе. Увидев меня, они обе сразу выпрямились и сразу же улыбнулись мне, и эта двойная улыбка расцвела среди хмурого и темного утра, как внезапный луч солнца, упавший на покрытые изморозью луга. «Невозможно жить человеку на свете без молодежи», – подумал я.

– А наших вызвали в город, – крикнула мне Поля, когда я был еще на сходнях. – Ответ, говорят, пришел.

– А какой ответ? – спросил я. – Неизвестно?

– Сами дожидаемся, – ответила Оля. – Боимся даже подумать.

– Ну, а как вы?

– Что мы! – ответила Поля. – Мне где ни работать, все хорошо!

– Врет она, – сказала Оля. – Вы ей не верьте. Она тоже надеется на Волгу попасть.

– А ты нет? – спросила Поля. – Ишь какая цыганка! Перед человеком ломаешься, изображаешь не то, что есть.

– Не ссорьтесь, девушки, – сказал я. – Давайте ждать.

Ждать пришлось долго. Небо все ниже и ниже опускалось к земле, и вокруг становилось все темнее, пока не пошел снег. Сначала он шел редко, легко, потом повалил густо и бесшумно. Тотчас побелели палубы, дороги, крыши домов, и только вода в затоне оставалась по-прежнему свинцовой и тихой. Лед нарастал от берегов и еще не дошел до середины затона.

Потом, наконец, за старым кожухом от пароходного колеса с надписью «Рекорд» показался Иван Трофимович. Он шел очень быстро, – так быстро, что Женя не поспевал за ним. Они о чем-то взволнованно пререкались. Девушки, нахмурившись, смотрели на Ивана Трофимовича – старались догадаться, с какой вестью он возвращается на землесос.

Но Иван Трофимович еще с крутого берега закричал:

– Буксирные тросы приготовить! И проверить стрелу!

Девушки ахнули и бросились на бак землесоса. Иван Трофимович и Женя остановились на сходнях и начали медленно и основательно осматривать землесос, будто они впервые увидели это железное пловучее сооружение.

– Нечего сказать – хорош! – промолвил, наконец, Иван Трофимович. – Даже покраситься не успели. Придется на Волге.

– Ну, что? – крикнул я Ивану Трофимовичу и сам удивился своему голосу: он сорвался и прозвучал даже как-то испуганно.

– Приказ! – крикнул мне в ответ Иван Трофимович. – Идем на Волгу. Вместо сто двенадцатого.

– Поздравляю! – крикнул я уже более уверенным голосом. – Как на реке?

– Сало прошло, а льда еще нет, – ответил Иван Трофимович. – Потеплело. Разве не чувствуете? Проскочим! Буксир подадут через два часа.

«Где там потеплело!» – подумал я, но тут же заметил, что от недавнего снега ничего не осталось, кроме мокрых палуб, крыш и дорог.

Иван Трофимович и Женя поднялись на палубу.

– Вот камуфлет! – сказал Иван Трофимович. – Прямо совестно теперь людям в глаза смотреть.

– А что такое?

– Да с Гончаренко целая история. Письмо в Москву я, правда, послал. Но этот приказ – вовсе не ответ на мое письмо. Оказывается, Гончаренко раньше меня прислал в министерство письмо. О том, что мой землесос шестьдесят пятый мощнее почти вдвое, чем его сто двенадцатый. И потому он считает более целесообразным послать на Волгу шестьдесят пятый и просит назначить его, если можно, на шестьдесят пятый моим помощником.

– Объективный товарищ, – заметил Женя Чиж. – Не каждый бы на его месте…

– Без преувеличений! – остановил его Иван Трофимович. – Теперь у меня одна задача – добиться во что бы то ни стало, чтобы Гончаренко перевели ко мне. Ну, так этого я добьюсь, будьте уверены!

Я не знаю, что творилось на землесосе после этого, потому что мне пришлось срочно, как говорится, «сбегать» в город за книгами и папиросами для Ивана Трофимовича.

Когда я вернулся в затон, буксир «Республиканец» уже заводил на землесос стальные тросы и тяжело и густо швырял дым из трубы то на один, то на другой берег затона.

А через час железная громада землесоса ушла в речные туманы, и только огонек на стреле еще долго мигал, как бы приветливо прощаясь со мной. А на том месте, где стоял землесос, качался и позванивал тонкий битый лед и на берегу стоял неизвестно как уцелевший от заморозков высокий желтый цветок дикой рябинки. И над ним и над затоном снова летел редкий и осторожный снег.

1950

Маша

С годами каждая новая зима казалась Тихону Петровичу длиннее прошлогодней. По календарю выходило все правильно. Весна возвращалась в свой законный срок, в свою пору, но ждать этой поры становилось чем дальше, тем труднее.

– Это от возраста, – говорил самому себе Тихон Петрович. – Старый человек вёсны уже считает, прикидывает, сколько ему перепадет весенней теплоты. Вот и нервничает. То ли дело – молодость!

Но у Тихона Петровича были, конечно, более веские причины, чтобы нетерпеливо дожидаться весны. Весеннего тепла он ждал не столько для себя, сколько для своих растений, или, как он выражался, для своего «древесного семейства». Потому что никакого другого семейства у Тихона Петровича никогда не существовало, – был он закоренелый холостяк. Это было видно даже по его наружности, – по худобе, по строгости всего его облика и привычке разговаривать с самим собой, а бывало, даже всерьез с собой ругаться.