Том 5. Романы 1928-1930

Отрицательная героиня романа – Моргиана, воплощающая ненависть как «высшую степень бесчеловечности», – тоже зафиксирована в различных отражениях. Вот она смотрит на себя, накинув роскошные одеяния умершей Хариты Мальком, – здесь зеркало объединяет два лика «хищной жизни» (говоря словами Грина). «У каждой Хариты сто лиц, и я – только одно из них», – говорит о себе Моргиана. Любопытно отметить, что если Джесси Тренган имеет в романе живое и не менее прекрасное свое повторение в образе Джесси Кронвейн, то Моргиана (само имя ее «говорящее»: от фр. morgue – «помещение для трупов») является своеобразным «двойником» уже умершей Хариты. Не случайно Джесси видела однажды ее живую в фойе гостиницы с весьма значащим названием «Калипсо» – имя это (в переводе с греч. – «та, что скрывает») указывало на связь с миром смерти (в древнегреческой мифологии).

В романе есть и еще одно отражение – открытие, обнажающее мысль об обреченности зла. После зверской расправы над Отилией Гёрвас Моргиана смотрится, как в зеркало, в водную гладь озера (заключенного «в раму из дремучих кустов…») и видит там «дикие глаза уродливой женщины. Но едва она встала, как исчезло и ее отражение; на его месте возникла в воде ничем не омраченная, опрокинутая листва старого клена». Таким образом, если отражение несущей «свет и тепло» Джесси фиксируется в зеркалах и даже оживает в образе другой Джесси, то отражения Моргианы возникают вскользь и исчезают; зеркала сопротивляются удвоению смертоносного лика. Природное зеркало – озеро тоже не пропускает в себя отражение Моргианы, остается «неомраченным» ее видением и оставляет без «ответа и внимания» мольбу изменить ее уродство. «Грин мыслил образами, синтезирующими в себе символы разъединения и соединения объективно существующего мира, воплощая в них свой этико-эстетический идеал», – к такому выводу приходят современные исследователи его творчества (Дунаевская И. К. Этико-эстетическая концепция человека и природы в творчестве А. Грина. – Рига, 1988. С. 126).

Напомним, что символисты именно через мотив «зеркала» пытались передать трудно уловимую суть взаимодействия мира видимого (бытового) и духовно-сущностного (ноуменального). У мэтра символистов В. Брюсова есть рассказ «В зеркале» (1903), где героиня (подобно Джесси у Грина), установив зеркала, целые дни проводила «среди перекрещивающихся миров». У А. Белого тоже возникает мотив «зеркала»: во второй «Симфонии» – это своего рода знак, намекающий на существование другого мира (причем в жизни герой – одно, а в зеркале – другое); в повести «Возврат» (третья «Симфония») это символ многократного повторения неизменяемого, по сути, лика реального мира – не способного к соединению с миром ноуменальным, таинственным, неуловимым. Во всех случаях так или иначе речь шла (как у Грина) об отражении двухбытийности, двойственности явлений бытия и жизни героев.

А. С. Грин, быть может, единственный писатель, кто в конце 20-х годов всерьез стремился использовать поэтику символизма (выросшего на основе романтизма). Особенно это касалось поисков своего ракурса отражения жизни. В романе «Джесси и Моргиана» в этом отношении показателен эпизод, где писатель разъясняет, как надо было нарисовать «случай с Годивой»: не ее мучения от холода и стыда, а «внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании… столпились жильцы; они молчат насупясь; один из них говорит рукой: „Ни слова об этом. Тс-с!“ Но в щель ставни проник бледный луч света. Это и есть Го дива». Таким методом пользовался и сам А. Грин. По воспоминаниям писателя Л. И. Борисова, летом 1928 г., когда Грин приехал в Ленинград пристраивать свой роман, он сказал ему: «Следует показывать жизнь такой, какая она есть в твоем умении ее показывать». И затем добавил: «Вот выйдет, Бог даст, моя новая книга, и в этой книге я рекомендую вам прочесть особенно внимательно… то место, где у меня написано о леди Годнее» (Воспоминания об Александре Грине… С. 277).