Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

С минуту мы церемонничали у двери, пропуская друг друга. Среди голых стен — только ближайший угол был занят большим старомодным шкафом — стоял большой круглый стол под белоснежной скатертью, заставленный бутылками с блестящими головками и блюдами с едой; напротив, в глубине, у сваленных в кучу деревянных стульев, какие можно видеть в летних ресторанах, хлопотал молодой человек с необычайно густой шевелюрой, тоже в пижаме; он расставлял пронзительно скрипящие стулья, отбрасывая самые шаткие. Толстяк бросился помогать, а худой инициатор этого необычного торжества, по имени, если я не. ошибся, Барран, скрестив на труди руки, словно вождь на холме перед битвой, охватил взором все, что нес на себе стол.

— Простите, — сказал кто-то сбоку.

Я пропустил улыбающегося молодого человека; под мышками и в обеих руках он нес бутылки вина. Избавившись от ноши, он вернулся, чтобы представиться.

— Клаппершланг. — Он с уважением пожал мне руку. — Аспирант... со вчерашнего дня... — добавил он и внезапно покраснел.

Я улыбнулся ему. Был он не старше двадцати лет. Густые волосы чернели над бледным лбом, опускаясь спереди ниже ушей острыми прядями, похожими на брелочки.

— Коллеги! По местам, прошу вас! — возвестил, потирая руки, Барран.

Мы еще не уселись как следует на опасно поскрипывающих стульях, а он уже умело наполнил рюмки и с жадной усмешкой, которая сдвинула его лицо влево, поднял свою.

— Господа!! Зданье!!

— Аминь!! — грянуло как из одной груди. Мы чокнулись и выпили. Спиртное какого-то незнакомого мне вкуса медленным пламенем горело в груди. Барран снова налил всем, понюхал рюмку, причмокнул, крикнул: — По второй!! — и выпил залпом. Крематор, развалившись на стуле, занялся бутербродами и мастерски выплевывал огуречные семечки, стараясь попасть в тарелку молодого человека. Барран все подливал. Мне сделалось жарко. Я не чувствовал выпитого, а только вместе со всем, что было вокруг, погружался в густую, сверкающую, дрожащую жидкость. Не успевали наполнить рюмки, как уже надо1 было опустошать их — словно им не терпелось, словно в любую минуту что-то могло прервать эту столь внезапно затеянную пирушху. Странным казалось мне и необычайное оживление этих людей — после немногих рюмок.

— Что это за торт? Провансальский? — спрашивал с набитым ртом толстяк.

— Хе-хе... провокантский, — ответил ему Барран.

Крематор заливался смехом, нес что попало; пересуды, остроты, пьяные прибаутки летали в воздухе.

— Твое здорровье, Барранина. И твое, тррупист!! — ревел толстяк.

— Танатофилия — это влечение к смерти, а не к мертвым, невежда! — отбрил его крематор.

Разговор вскоре стал невозможен. Даже крики терялись в общем хаосе. Тост следовал за тостом, здравица за здравицей, я пил тем охотней, что остроты и шутки пирующих казались мне до невозможности пошлыми, и я запивал собственное отвращение и брезгливость; Барран визжал фальцетом и под свое истошное пение изображал шагающими по салфетке, плотоядно выгнутыми пальцами танец поднабравшейся пары; крематор то глушил водку стаканами, то швырял целыми огурцами в молодого человека, который почти не пробовал уклониться, а толстяк ревел словно буйвол:

— Пей-гуляй! Эхма!!

— Гуляй!

— Эй, пей!! — визгом отвечали ему остальные.

В конце концов он вскочил со стула, зашатался, сорвал с головы парик и, швырнув его оземь, заявил, сверкая потной, внезапно обнажившейся лысиной:

— Гулять так гулять! Коллеги! Играем в ловушки!

— В ловушки!

— Нет, в загадки!

— Хи-хи! Ха-ха! — ржали они наперебой.

— Ну, за дружбу нашу, братья! За счастливый этот пляс!! — кричал, целуя себя в руку, крематор.

— А я за успех... ле... лечения... за доктора... други любимые! Не забывай о док... торе.!! — стонал Барран.

— Жалко, нету девиц... мы бы уж поплясали...

— Эх! Девицы! Эх! Грех! Сладости-прелести!

— Маршируют шпики, ма-а-арши-и-иру-у-уют!! — выл, не обращая ни на кого внимания, толстяк. 'Вдруг осекся, икнул, обвел нас перекошенным глазом и облизнулся, показывая острый, маленький, девчоночий какой-то язык.

«Что я тут делаю? — думал я с ужасом. — До чего омерзительно это чиновничье, заурядное пьянство восьмого разряда... Как они тужатся, пытаясь блеснуть...»

— Го... спода!! За ключника! За при... вратника нашего! Виват крематор! Виват гулянция!! — тоненьким голосом кричал кто-то из-под стола.

— Да, да! Да здравствует!

— Рюмочкой его!

— Стопочкой!

— Веревочкой!

— Корочкой!! — верещал нестройный хор.

Жалко мне становилось молодого человека — до чего ж по-кабацки они его спаивали, доливая без перерыву! Толстяк с набухшей, багровой, словно готовой лопнуть лысиной — только его дряблая шея ненатурально белела — звякнул ложечкой о стакан, а когда это не помогло, трахнул бутылкой об пол. При звоне разбитого стекла мгновенно стало тихо, и он попытался, опершись о стол, произнести речь, но захлебнулся булькающим смехом и трясущимися руками стал делать знаки собутыльникам, призывая их подождать; наконец заорал во всю глотку:

— Гулянция! Застольная игра! Загадки!!!

— Идет! — рявкнули они. — Взять его! Ату! Кто первый?!