Том 5. Статьи

В первых двух рассказах, «Волки» и «Мгла», земля еще всемогуща. Нет исхода из величайшего хаоса. Художник заколдован неподвижным лицом «Вечной Ночи, с глубоко-вырубленными, сделанными, как из камня, огромными глазами» в которых человек читает «спокойное, величавое и равнодушное отчаяние». Но уже во втором отделе, там, где «тихие зори», начинается новая песня.

В первых рассказах тяжелая земля выдавливала из сердца жестокие слезы и жестокую радость. Как будто человеку надо пробиться сквозь лесную мглу, как будто суждено человеку гнаться за темным зверем и человек покорно повествует о своем падении: «Я сжимал все мускулы в себе, корчился от желания схватить его, в слепой ярости бросился вниз за ним в овраг, что-то кричал, как будто себе в оправдание… В горле хрипело, пальцы хрустят, рот дергается и что-то безумное сладострастно-жестокое владеет мной; как будто руки мои жаждали теплого трепещущего мяса, „его“ мяса, и я, не задумываясь, зарезал бы его, наносил бы ему без счета раны, только бы он был мой».

Если бы Борис Зайцев не вышел из круга этих переживаний, этих опасных переживаний, мы не могли бы с уверенностью, говорить о «новом слове» этого художника.

Но это повое слово уже засветилось, засеребрилось «голубиным светом» и в «Тихих зорях», и в «Мифе», и в «Завтра», и в «Любви» и, наконец, прозвучало торжественно и солнечно в повести «Аграфена».

Повесть написана тихими, простыми и в самой простоте торжественными словами, повесть о любви и смерти. В ритме повествования, в сплетениях слов, эпитетов, метафор, в сочетании образов, в развитии основной темы, в Leitmotiv'е об оправдании земли, в глубоком и мудром разрешении музыкальной задачи, которую поэт ставит себе в начале повести, – во всем чувствуется рука настоящего мастера.

Повесть об Аграфене начинается «на дальней заре» ее жизни. Под пение апрельских жаворонков она встречается с «ним». Он – таинственный и знакомый, чужой и близкий. Она искала его и бежала от него прочь. «И от мысли, что глаза их встретятся, снова вся она замлевала в туманном трепете».

И вот течет жизнь, как река, под благовест солнечных лучей на зорях, под шум темных осенних вечеров, под гулкие звоны глубокой полночи. И сама Аграфена – земля: земля в падении своем и в своем воскресении.

И уже на заре своей первой весны Аграфена поняла, что возлюбленный ее – «золотой, недосягаемо-чудесный» – и сладкие, и смертные муки томили ее, по ночам она не спала, и отблеск того же нездешнего, светивший в нем, почил на ней.

«После он уплыл в вечернюю мглу, а она стояла на коленях и молилась вслух, в восторге мученичества, полям, овсам, небу, Богоматери кроткой и милостивой, посетившей в тот вечер скромные нивы. И ее голос был услышан, ее детское прекрасное горе исходило светлыми слезами и, как таяли облачки, таяла скорбь в ее сердце, оставалась заплаканная душа, посветлевшая и опрозраченная».

И в городе, занесенном снегами, образ возлюбленного сливался с пением «Свете Тихий». Она пила пение, как дивное вино. Но вот налетел вихрь: пришел тот, из чьих глаз лился победный огонь: весь свет казался ему добычей. И этот Петр, покоривший сердце Аграфены, был как черный хаос, неожиданно возникший из круга древних «за-татарских» переживаний. И, конечно, «буйное богослужение» слепой плодоносящей и вечнорождающей земли должно было увенчаться зачатием. «С того дня Аграфена стала спокойнее и строже».

Потом измена Петра, восторг мученичества и новое томление. Представлялась смерть надвигающейся мерным t и торжественным ходом. «Она шла неотвратимо, как крылатая царица, звуча бархатно-черным тоном».

И потом новые и новые «печали предвечерия». Еще раз надо было утолить плотскую, мучительную, темную любовь…

И вот, возврат в деревню, к дочери, к новой расцветающей жизни, туда, где колосится рожь, догорает красный май и июнь сжигает сочным пламенем.

Любовь и смерть дочери Анюты – как странный сон. «Она была уже проникнута мудростью нездешней». И не могла плакать. «То, что наполняло ее, не равнялось слезам, а стояло за горизонтом человеческих слов и чувств».

И, наконец, наступает последний час, и губы шепчут слова знания и примирения: «Вот идет та, которую назвали бедным именем Аграфены, вкусить причастия вечной жизни и почить в лоне любви и благоволения».

Такова повесть Бориса Зайцева. Это тоже «жизнь человека». Но если «человек» Леонида Андреева безнадежно оторван от земли, у Бориса Зайцева его «человек», его Аграфена обручена с землею на век. Как земля, она загорается страстью и, как земля, рождает; и, умирая, вместе с землей стремится к иной жизни. Об этой жизни уже шептал Борис Зайцев в своем «Мифе»: «все мы плывем, знаешь, как солнечная система. Куда? Бог знает, но к какой-то более сложной и просветленной жизни»… «И то, будущее, мне представляется в роде голубиного сияния, облачка вечернего. Ведь люди непременно станут светоноснее»…