Том 5. Статьи

Читая «Книги Отражений», прежде всего видишь лицо их автора, его взгляд, улыбку, слышишь его голос, и та внутренняя творческая работа, которую совершил критик-читатель, является как что-то зримое и эстетически воплощенное. Нет, это не аналитическое исследование «Гамлета», «Трех Сестер», «Клары Милич» или «Романцеро»: это тени, видения, вызванные к новой таинственной жизни читателем-чародеем… Да, это – Принц Датский, но я вижу новый жест его, которого я не видел, когда смотрел глазами Шекспира; да, это – Маша, чеховская Маша, но что то еще открылось в ее сердце… «Маша любит, чтобы ей говорили тихим голосом немножко туманные фразы, но чистые, великодушные и возвышенные фразы, когда самовар потух, и в столовой темнеет, а по небу бегут не то облака, не то тени»… И эта Клара Милич, конечно, та самая Клара, которую так предсмертно воспел Тургенев, но у нее было и другое имя… Евлалия… «Она сначала пела, потом перешла на драматическое амплуа, – и в тоске любовного разочарования, еще молодой, приняла фосфор в Харьковском театре после первого акта „Василисы Мелентьевой“… А портрет ее такой: Брови черные и почти сросшиеся прямой линией… И глаза черные, – не желтые, как на испанских портретах, а именно черные, – это глаза-зрачки, трагические и самоосужденные»… А вот эти гейневские призраки «Романцеро»… Да, они все так же плывут по таинственным волнам:

So traurig schwimmen die Todten…

Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какие странные «отражения» рассматриваем мы в этих книгах. И если в самом деле зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставил перед нами мастер? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышим больше его признаний, а в его книгах так мало разъясняющих слов, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета… Но как далек этот эстетизм от благодушия художественного гурманства: воистину, это – траурный эстетизм…

Анненский ничего не хочет знать до конца, потому что знать до конца значит верить во что-то, быть уверенным в чем-то. Но никакой веры Анненский не может принять в силу какой то странной свей «гордости». Всегда он созерцает, эстетически созерцает и только. И в траурной печали скользят перед ним видения. Это мстит за себя тайна искусства. «Мне отмщение и Аз воздам». За. траурной завесой скрылось реальное. «Остались только вороны, туман и никем не оплаканные трупы, – да с ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта».

So traurig schwimmen die Todten…

Иногда поэт-критик даже не видит всего лица, пригрезившегося кому то в его глухой ночи: лишь блеснет единая черта, и вот уже спешит поэт к новому образу. Так Гейневский Карл I из «Романцеро» торопливо проходит мимо созерцателя, по, однако, успевает ранить сердце, потому что при мгновенной вспышке магния было видно, как дрогнули «локоны на осужденной голове Стюарта»…