Том 5. Статьи

«Чтение поэта есть уже творчество». У Анненского его читательское творчество всегда идеалистично. И в глубине такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая «Книги Отражений», мы как бы входим в мир иллюзий, и Таинственный Спутник сознательно ведет нас в какую то обманчивую лунную страну. Про чеховских героев Анненский говорит: «Все эти люди похожи на лунатиков» (I. Стр. 151). То же самое критик мог бы сказать про героев Шекспира, Гейне, Достоевского и всех великих, на которых упал его взгляд. И он говорит непрестанно об этой лунности. Перед Гейне-Анненским «по Рейну, весь обсыпанный лунным светом, скользит легкий челн, и там виднеются женщины, тоже прозрачные, как и их ладья». (И. Стр. 66.) И вечный Leitmotiv – «so traurig schwimmen die Todten» – преследует поэта-лунатика, этого странного критика-визионера… Вместе с Лермонтовым он любит тишину «лунной ночи», и вместе с ним задерживает шаг на щебне шоссе… Поэт-критик мог бы сказать про себя то же, что он сказал про тургеневскую героиню: «Бедной Софи нечем было любить Бога. Она жила одним изумленьем, одной белой радостью небытия, о котором людям говорило только ее молчание». Здесь, впрочем, явная неточность: нельзя назвать «радость небытия» «белой», потому что в белизне вся полнота красок я вся сложность реального. Нет, это опять тот же лунный экстаз, если и чуждый сердцу тургеневской Софи, то очень близкий сердцу тоскующего поэта… У Анненского – эстета, у Анненского – теоретика найдется, однако, парадоксальный принцип в духе Маллармэ и Реми-де-Гурмона: «Дело в том, что поэт влюблен в жизнь, и таким образом смерть для него лишь одна из форм этой многообразной жизни. Le neant получает символ, входящий в общение с другими и тем самым ничто из ничто обращается уже в нечто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смысл». Но мог ли Анненский твердо исповедывать даже и такой ни к чему не обязывающий парадоксальный принцип? Нет и нет: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разумел эстетик под «любовью к жизни?» На это у Анненского был ответ: «ту своеобразную эстетическую эмоцию, то мечтательное общение с жизнью, символом которых для каждого поэта являются вызванные им, одушевленные им метафоры». Как? Символом являются метафоры? Никогда. И здесь не только неточность выражения: это явная идеалистическая тенденция одинокого мечтателя. Вот ключ к пониманию Анненского критика, к пониманию его лунности, его гамлетизма, ибо Принц Датский едва ли не лунатик. Для Гамлета, после холодной и лунной ночи в Эльсинорском саду, жизнь не может уже быть ни действием, ни наслаждением… «Нельзя оправдать оба мира и жить двумя жизнями зараз. Если тот лунный мир существует, то другой – солнечный, все эти Осрики и Полонии – лишь дьявольский обман, и годится разве на то, чтобы его вышучивать и с ним играть»… Анненский пришел в мир, как Гамлет, с теми же сомнениями, с той же гордостью и с той же шпагой в руке. И он ушел из этого мира таким же умным, тонким и утомленным видениями, как несчастный Принц Датский.

Поэзия Вл. Соловьева

I.

Книга стихов Владимира Соловьева одна из самых замечательных книг, им написанных. Она имеет какое-то особенное значение, выделяющее ее из ряда других его произведений. В своих философских и богословских статьях Вл. Соловьев всегда оставался трезвым и холодным мыслителем: сосредоточенное спокойствие, щит закаленной логики и алмазно-твердая убежденность характеризуют даже те страницы его писаний, которые трактуют о центральных метафизических проблемах и о глубочайших мистических утверждениях.

Читая стихи Вл. Соловьева, мы касаемся непосредственно его души, вступаем в область тех переживаний, которые были источником его религиозного миросозерцания. Повторяю: несмотря на всю свою глубокую интимность, эта книга имеет едва ли меньшее значение, чем вся его религиозно-метафизическая система. Если последняя оценивается верующими, как счастливая попытка приблизиться к Истине, и вызывает негодование у врагов Богочеловека, его поэзия находится вне этой борьбы умов и настроений, и одинаково отвечает всем мистикам – и христианам, и тем, которые не ищут утешения ни в чем положительном и отвергают всякую догматику.

В стихах Вл. Соловьева мы находим не только синтез, приведший Соловьева-мыслителя к системе цельного знания, по и трагический разлад, властно охвативший душу Соловьева-человека, этого «железом схваченного орла». Трагический разлад этот обусловливается важными, основными, общечеловеческими моментами, и нельзя пройти равнодушно мимо него. Единство и цельность философского миросозерцания нарушается. Многообразие и сложность психологии раздробляют то, что выковала логика, и с ужасом видишь торжество хаоса над органическим порядком, который пытались создать разум и вера.

Великий, черный разлад в душе Соловьева характеризуется вопросом, который он сам себе задает: