Том 6. Я пришел дать вам волю

– Звал, – Степан сидел на яру, обняв руками колени. Сзади стоял конь, недоуменно фыркал и легонько тянул повод. – Хотел договорить давешное, да расхотел. Ты говоришь: кинулся было Бога любить... А я любил, Матвей.

– Неужто? – искренне изумился Матвей.

– Любил. Молился... Только молился, а сам думал: не поверит он мне. Я никакой не сиротка, не золотушный... Подумает: просит, а сам небось про баб думает али как погулять... Он же ведь все там знает.

– А чего просил-то? Молился-то?

– Чтоб отец живой из похода пришел, чтоб казаки одолели... Много – совестно споминать. Маленький был, молился, чтоб мать не хворала, – жалко было. Да мало ли!..

– Не любил ты его, Степан. Так не любят: молится и тут же думает – не поверит Бог. Сам ты ему не верил.

– Как же! Плакал даже! Большой уж был и то плакал...

– Это... душа у тебя такая – жалосливая. Когда верют, так уж верют, а ты с им, как с кумом: в думы его тайные полез. Нешто про Бога можно знать, чего он думает? Нет, еслив верить, так уж ложись пластом и обмирай. Они так, кто верит-то.

– Ну, не знаю... Я верил.

– Чего ж бросил?

– Я, можеть, и не бросил вовсе-то... Попов шибко не люблю. За то не люблю, оглоедов, что одно на уме: лишь бы нажраться!.. Ну ты подумай – и все! Лучше уж ты убивай на большой дороге, чем обманывать-то. А то-и богу врет, и людям. Не жалко таких нисколь... Грех убивать! Грех. Но куски-то собирать – за обман-то, за притворство-то – да ить это хуже грех! Чем же они не побирушки? А глянь, важность какая!.. Чего-то он знает. А чего знает, кабан? Как брюхо набить – вот все знатье. Про Бога он знает?

– Дерьма много... Правда. А татаре говорят про своего Бога: поймешь себя, поймешь Бога. Можеть, мы себя не понимаем? А кинулись вон кого понимать...

– Так чего же он терпит там! Все силы небесные в кулаке держит, а на земле – бестолочь несусветная. Эти лоботрясы с молитвами, а тут – кто кого сгреб, тот того и... Куда ж он смотрит? Нет уж, тут и понимать нечего: не то чего-то... Не так. Кто же людям поможет-то? Царь?

– Ну, это не его дело! Себя только ублажает сидит там. Иной раз думаю: да хоть пожалей ты людишек своих!.. Нет, никак, ни-как! Не видит, что ли?.. Не знает ли...

– Вот... – Степан долго смотрел в заволжскую даль. Сказал негромко: – Вишь, хорошо как. Живешь – не замечаешь. А хорошо.

– Хорошо, – согласился Матвей. – Костерок бы счас над речкой... Лежать бы – считать звезды.

Степан засмеялся:

– Ты прямо мою думку подслушал... Поваляться б? Эх, поваляться б!.. Матвей, хочу спросить тебя, да неловко: чего эт ты с горбатой-то надумал? Правда, что ль, блажь нашла или, можеть, на богатство поманило, а теперь сознаться совестно? А?

– Не надо про это, – не сразу ответил Матвей. – Не надо, Степан, – и стал грустный.

Что-то очень тут болело у мужика, а не говорил. Сказал только:

– Я рассказывал тебе... Ты не веришь.

12

Макся попался в Астрахани. Его узнали на улице. Вернее, узнал он. Пропажу свою узнал. Когда осенью были в Астрахани, пропал у Макси красавец-нож с позлаченной рукоятью. Редкий нож, искусной работы. Макся горевал тогда по ножу, как по человеку. А тут – шел он по улице, глядь, навстречу ему – его нож: блестит на пузе у какого-то купца, сияет, как кричит.

– Где нож взял? – сразу спросил Макся купца.

– А тебе какая забота? Где б ни взял...

У Макси – ни пистоля, ни сабли при себе, он в драной одежонке... Но прикинул парень астраханца на глаз – можно одолеть. Не дать только ему опомниться... А пока он так прикидывал да глянул туда-сюда по улице, астраханец, зачуяв недоброе, заблажил. Макся – наутек, но подбежали люди, схватили его. И тогда-то некая молодая бабенка – без злого умысла даже, просто так – вылетела с языком:

– Ой, да от Стеньки он! Я его видала, когда Стенька-то был... Со Стенькой он был. Я ишо подумала тада: какие глаза парню достались...

У Макси и впрямь глаза девичьи: карие, ласковые... И вот они-то врезались в память глупой бабе.

Повели Максю в пыточный подвал. Вздернули на дыбу... Макся уперся, запечатал окровавленные уста. Как ни бились над ним, как ни мучили – молчал. Меняли бичи, поливали изодранную до костей спину рассолом – молчал. Бился на соломе, орал, потом стонал только, но ни слова не сказал. Даже не врал во спасение. Молчал. Так наказал атаман – на случай беды: молчать, что бы ни делали, как ни били.

Устали заплечные и писчик, и подьячий, мастер и любитель допроса. Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.

– Ну как? – спросил воевода.

– Молчит, дьяволенок. Из сил выбились...

– Да ну? Гляди-ко...

– Как язык проглотил.

– Ну, не отжевал же он его, правда.

– Сбудется! У этого ворья все сбудется.

Воевода зашел с лица Максе.

– Ух, как они тебя-a!.. Однако, перестарались. Зря, не надо так-то. Ну-ка снимите его, мы поговорим. Эк дорвались, черти! – голос у воеводы отеческий, а глаза красные – от бессонницы последних ночей, от досады и слабости. Этой ночью пил со стрелецкими начальными людьми, много хвалился, грозил Стеньке Разину. Теперь стыдно и мерзко.

Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на лавку. Воевода подсел к нему. Прокашлялся.