Том 6. Лимонарь

«Матушка-государыня — царица, помилуй царевича и меня, раба своего. Проведает Давид царь, велит меня казнить горькою смертью».

«Не хочешь? Все равно наговорю царю, не избежать — будет тебе горькая смерть».

«Единородного сына...?»

«Не сын он мне, пащенок и супостат. Знать не желаю. Есть у меня сын избранный: будет при старости моей питатель, и по смерти душе моей поминок».

И выводит кузнечонка:

«Вот сын мой — царь Соломон!»

Очкило поглядел на кузнечонка: «куда-а! — царь Соломон?»

«Матушка — государыня, читал я в старых книгах, пишут: не рожен — не сын, не окуплен — не холоп, а вспоя, вскормя, ворога не видать».

«Слушай, Очкило, жизнь или смерть?»

Поклонился Очкило и пошел — едва в дверь попал: обезглазишь.

Встречу царевич:

«Что ты плачешь, сбережатый мой дядька?»

«Как мне не плакать, царевич, я и сказать не смею».

«Говори, не бойся!»

«Ах, царевич, грозила мне матушка твоя, царица Версавия, горькою смертью. «Выбирай, говорит, дядька Очкило, жизнь или смерть?» Велит свести тебя на теплое море, — заколи, вынь сердце, испечешь и принеси ей, а тело — в мо-ре!»

«Воля матушки, — сказал царь Соломон, — что хочет, то и делает. Не тужи, дядька, будем жить!»

Мешкать нечего, взял Очкило старый свой нож, на медведя когда-то с Давидом царем хаживал. И пошли. Вперед царевич, за царевичем Очкило. Старик и шапку надеть забыл. Не смеет он царской воли ослушаться и царевича больно жаль.

И увязалась за ними собачонка Ритка — Ритка слизал сметану, хватились, он вырвался да бежать. На воле весело: игрался Ритка.

Дошли до моря.

Пустынный берег.

И говорит царевич Очкилу:

«Не убивай меня, сбережатый мой дядька, ты возьми вместо меня Ритку, заколи, вынь сердце, испеки, снеси моей матери, а я пойду. Вернусь или не вернусь — судьба».

Старик и рад и боится: что он царице-то скажет?

«Принесешь царице риткино сердце: заколол, скажешь, сына твоего, царя Соломона, а тело — в море».

Попрощался царевич и пошел, куда глаза глядят.

Остался на берегу Очкило да Ритка. Уж и измучился бедняга, гоняясь за собачонкой — не понимает, глупая, играется, не поддается. Насилу-то сграбастал. Прищемил между коленок, за уши держит, как зайца.

А Ритка почуял и не лает, а только смотрит, точно говорит, и так жалобно:

«Сбережатый дядька, не режь! Ну, что ж, слизал я сметану, ну, накажи. Не режь! дядька!»

Очкило за нож —

«Глупая, ничего-то ты не понимаешь».

Ритка амкнул.

И готово — отлетела звериная невиноватая душа — и только на ноже след жизни, вот столечко крови!

Вынул старик риткино сердце, а сердце все бьется, не понимает, — у старика руки дрожали. Развел огонек, на угольях испек сердце. И домой.

В сумерки вернулся Очкило. Царица не может усидеть на месте.

«Где, где его сердце?»

Очкило положил перед ней черный комочек — риткино сердце.

«Заколол твоего сына, царя Соломона, сердце вынул, а тело — в море».

Царица ухватила уголек — руки жгло ей черное сердце:

«О, лютое! о, злое!»

Вернулся Давид царь с охоты! много зайцев привез — удалась охота. Отдохнул и посылает за Очкилой, пусть приведет сына, царя Соломона.

Оторопел Очкило и к царице:

«Матушка — государыня, царь царевича требует».

«Поди и скажи: сын, мол, твой болен — мозг у него взбунтовался».

Пошел Очкило к царю, сказал царицыно слово:

«Мозг у него взбунтовался».

Давид царь, как был, соскочил с престола да бегом. А у царицы на ее постели кузнечонок: еле дышит, бедняга, очень перепугался.

Взял царь кузнечонка на руки, — а не признать царевича.

«Милый сын мой, — заплакал Давид царь, — погиб я. Мудрость слов твоих помутилась, речистый язык заградился, очи погасли. Нет мне радости, нет упования, печаль пришла на меня».

И оставил царь кузнечонка, сам облекся в черные ризы, наложил на себя пост — помилует ли Бог сына, вернет ли разум, — и многую милостыню раздал ради сына, царя Соломона.

II

Пустынным берегом шел царь Соломон. В сумерки показалась дорога. И привела его дорога в Египет.

На гумне старик молотил рожь и с ним три сына.

Присел царь Соломон на ржаной омет: ему все видно и слышно, а сам он в скрыти.

«Любимые дети, стар я и мать у вас в годах, — сказал старик, — хочу разделить мое имение, чтобы по смерти моей меж вами не было злобы. Есть у меня золото и серебро — первая доля. Есть скот и кони — вторая доля. Есть хлеб — доля третья. Кто мне скажет цену золота и серебра, и от чего сотворены, тому моя казна. А кто скажет: который конь честнее всех, и с которой скотиной человек разговаривает и в которую входит и спит, тому мои кони и скот. А кто скажет, сколько в котором хлебе зерен, тому весь хлеб».

Выслушали дети отца, а ответа не умеют дать. Стоят, опустив цепы. А который помоложе, отошел к омету.

«Что ты печальный такой?» спрашивает царь Соломон.

«А как не печалиться? Отец разделил нам свое добро: казну, коней и скот, и хлеб — что кому достанется. Мудреную задал загадку, — надо мудрый ответ дать. Да ничего не придумаем».

«Пустяки. Я все слышал. Могу на все ответить».

И взмолился стариков сын к царю Соломону:

«Помилуй нас, троих братьев, дай нам мудрый ответ, раздели нас».

«Вы назовете меня своим большим братом?» спросил царь Соломон.