Том 6. Перед историческим рубежом. Балканы и балканская война

Сейчас самое тяжкое время тут. Война не закончилась, Адрианополь стоит, сведения относительно взятия Чаталджи, которые были в свое время пропущены цензурой и, следовательно (такова здесь практика!), признаны достоверными, оказались ошибочными. Турецкая армия или, по крайней мере, значительная часть ее стоит у Чаталджи, и вместе с турецкой армией стоит призрак холеры. Война не кончена, но войны нет. Ведутся переговоры. Весть о перемирии была принята нерадостно, ибо сопровождалась вестью о растущих затруднениях с той стороны, на которую так неосновательно возлагали надежды. Уже никого не приводит здесь в восторг большой патриотический барабан Вас. И. Немировича-Данченко, ибо раздражающая фальшь слышится в звуках этого музыкального инструмента даже самому тугому уху. Огни пушек еще не догорели, но цветы военной поэзии уже облетели, — страшная реальность войны вместе с волнами раненых разошлась по всей стране…

* * *

Болгары не сентиментальны, лишены лиризма и чувства театральности. Газетные статьи о победах пишутся, разумеется, отвечающим важности событий приподнятым стилем, но это стиль сухой, черствый, формально-торжественный, уже после первых дней сбившийся на шаблон. Взятие Лозенграда вызвало в свое время в городе большое оживление, овации и шествия с факелами. Но все дальнейшие реляции о сражениях при Люле-Бургасе и Чорлу, о занятии Салоник не вызвали ни уличных шествий, ни радостного подъема. Единственный отголосок, какой находят еще сейчас на улицах события войны, — это крики газетных мальчишек, начинающиеся в 6 часов утра и кончающиеся в 10 ночи. Известие о том, что болгарские миноноски потопили турецкий крейсер, распространенное здесь вчера всеми вечерними газетами и особой «притуркой» к официозу «България», ничем не отразилось на уличной жизни. Население устало от побед, — оно хочет победы.

Л. Троцкий и Х. Кабакчиев. "Очерки политической Болгарии".

Юч-Бунар

Это — не театр военных действий, не оккупированная провинция, поэтому нет надобности разыскивать это имя на карте генерального штаба. Юч-Бунар, это — часть Софии, столицы Болгарии.

Мы идем по длинной Пиротской улице, сворачиваем на бульвар Драгоман, а отсюда — на улицу святой Клементины. Налево — прекрасная гора Витоша, уже покрытая снегом, в рамке совсем весенних облаков. Еще несколько шагов, и мы попадаем на улицу Паисия, названную так по имени одного из провозвестников болгарского национального пробуждения, летописца-монаха, укорявшего болгар в том, что они стыдятся называться болгарами. С тех времен много снегов растаяло на Витоше, и теперь духовные потомки Паисия насильственно обращают в болгарство тех, которые этого не хотят…

С улицы Паисия начинается безраздельное царство нищеты. И как бы для того, чтобы показать, что нищета не знает национального лицеприятия, судьба сбросила в Юч-Бунар голь еврейскую, цыганскую и болгарскую, точно смела их сюда большой метлой.

София в центре — от вокзала до дворца и парламента — совсем европейский город. Отличные чистые мостовые, высокие дома, электричество, трамвай, корсо, элегантные наряды, дамские шляпы больших размеров, чем в Париже. Но у этой чистой и щегольской, совсем «европейской» Софии есть свой ужасающий, свой архи-азиатский Юч-Бунар. Странам Ближнего, как, впрочем, и Дальнего Востока, да в значительной мере и нашей России история дала слишком мало времени для постепенного перехода от варварства к капиталистической цивилизации. Она заставила их строить железные дороги и заводить для своих армий аэропланы — прежде чем они провели шоссейные дороги; она напялила их имущим классам на головы лоснящиеся цилиндры — прежде чем в эти головы проникли европейские понятия; она осветила, наконец, центры городов великолепными калильными фонарями — прежде чем осушила на окраинах отвратительные лужи, очаги зловония и заразы.

Будем осторожно проходить по этой улице, среди луж и гниющих отбросов — мы в Юч-Бунаре, в еврейской его части. Нас уже заметили и вообразили, что мы несем с собою немедленную помощь. Из дверей, похожих на дыры, выползают фигуры, которые кажутся воплощением нищеты, ужаса и унижения человеческого. Они жалко, со страхом и надеждой заглядывают нам в глаза. Старые горбатые евреи в грязных отрепьях, которые, кажется, вросли в тело, в больших позеленевших очках, криво сидящих на носу. Подростки, с бескровными деснами и зловещей синевой вокруг глаз, автоматически протягивают за подаянием руки, которые никогда, по-видимому, не знали мыла. А эти юч-бунарские женщины, вьючные животные нищеты, с тяжелыми животами, с кривыми ногами, окруженные кривоногими золотушными детьми с гноящимися веками!.. Обгоняя одна другую, в отстающих от грязных пяток деревянных башмаках, они бормочут на испаньольском языке что-то жалобное нашему проводнику.

Дома мы давно уже покинули за нашей спиной, тут вокруг нас не дома, а землянки-норы, с одним квадратным окошком, в одну «комнату», со входом прямо с улицы, без передней и даже без порога.