Том 6. Пьесы, очерки, статьи

– И отчего это люди взяли себе моду надо всем смеяться? – вздохнула старуха Сидоренко. – Никакого я в этом не вижу геройства.

Ваня покраснел и пробормотал, извиняясь:

– Да я так… вообще… Я без осуждения.

– Ага! – с удовлетворением сказал Игнатий Мусиевич. – Нарисовал он ее портрет и не оставил на косе, а увез до себя в Ленинград. А Маруся с той поры стала какая-то слишком задумчивая. Запал ей на сердце тот художник. Один раз призналась она моей дочке: «И на что он меня только рисовал! Вот время идет, меркнет моя молодость, а ему там, в Ленинграде, я вижусь такой, как колысь была, – молоденькой да ясноглазой. Не дай бог, приедет он до нас опять и увидит меня не такой, как на том портрете. И смотреть на меня не захочет. И слова не захочет сказать. Приедет, я в степь убегу, пропаду, сховаюсь». Однако случилось не так.

Игнатий Мусиевич замолчал. Он, очевидно, начал свертывать папиросу. Свертывал он ее основательно.

«Что же дальше?» – хотела крикнуть Леля, но сдержалась.

– А оно случилось, безусловно, не так! – повторил, наконец, Игнатий Мусиевич. – Как после революции женщины у нас тоже пошли по рыбацкому делу, то начала и Маруся плавать на байде. Сначала за подручного, потом за рыбака, а по истечении времени сделалась она бригадиром. И уловы у нее были, правду сказать, богатые. Ну, понятно, ей от этого произошел почет. Даже в газетах про нее пропечатали, в московских. Вот один раз возвращается Маруся с моря – в сапогах, в винцераде, вся мокрая, потому что прихватило ее свежим штормом. А председатель колхоза дожидается ее на берегу и приглашает с собой до правления. За какой надобностью, ей это неизвестно. Входит она в правление, а там на белой стенке, над столом с красной скатертью, висит тот самый ее портрет. Маруся как увидала, так и зарумянилась.

«Что это? – говорит. – Откуда?» Сняла с головы платок, поправила волосы и смотрит на себя, смеется. «Вот, – говорит председатель, – какое получилось дело! Прочитал, говорит, художник про тебя, Маруся, в газетах и прислал нам в подарок твой портрет. И пишет, что, безусловно, этим летом хочет опять до нас приехать, чтобы написать тебя уже в новом твоем звании. Запала ты ему на душу, должно быть». Это он шутит, конечно, председатель. И тут происходит такое явление, что помолодела наша Маруся на двадцать лет. Кто его знает, куда девались морщины. И глаза загорелись, и голос позвончел, и опять ходит она промеж нас в былой своей красоте.

– Радость с человеком чего хочет сотворит, – заметил Петр Софронович. – Десяток годов скинет, как гирю с весов.

– А приехал художник или нет? – спросил Ваня Савушкин.

– Приехал. Предупредил. Маруся его встретила на краю косы. Шаль накинула и вся светится, как мальва на заре. А художник увидел ее, остановился и говорит: «Вот, говорит, я приехал новый портрет с вас писать. А писать, выходит, мне совсем нечего. Как будто и годы не прошли. Вы все такая же, Маруся». А Маруся только смеется тихо и слова сказать не может. И глаза опустила, чтобы сховать слезу, что на них набегает.

Игнатий Мусиевич замолчал.

– А дале что было? – спросила старуха Сидоренко.

– А про то, что было дале, – ответил за Игнатия Мусиевича Петр Софронович, – мы вам не обещались рассказывать. Сами соображайте.

– Неужто поженились? – радостно спросила старуха Сидоренко.

– Всякое на свете бывает, – уклончиво ответил Игнатий Мусиевич. – Вот, Петр Софронович, как погляжу я на вашу внучку, на Лелю, так, безусловно, вспоминаю про Марусю. Сходству их я удивляюсь.

– Пожалуй, что так, – согласился Петр Софронович.

Леля встала и осторожно пошла, стараясь, чтобы ее не заметили, к хате. Лицо у нее горело.

– Что он только говорит! – шептала Леля. – Ну и болтун же этот Игнатий Мусиевич!

Леля приехала в степь с Анной Петровной с Кавказского побережья два дня назад.

Петр Софронович не ждал их и по-стариковски прослезился, когда увидел дочь и внучку. Особенно он был рад тому, что они застали его «при деле».

Жили все у Сидоренко. В хате было тесновато и жарко, но спокойно и весело.

Старуха Сидоренко гордилась, что старики не осрамили ее перед людьми, приехали и помогают степнякам готовиться к новому для них делу. И она, хотя и старая, а тоже помогает новой жизни. Раньше работал один Кондрат, а теперь она сама вносит свою долю в общее дело.

В свободные часы старуха помогала Игнатию Мусиевичу и Петру Софроновичу в их работе – вспомнила свое девичье время, когда ей приходилось конопатить шаланды, чинить сети и заниматься всякой другой рыболовецкой справой.

Анна Петровна, как только встретилась с Петром Софроновичем, тотчас заговорила с ним «по-азовски».

– Батько, – говорила она, – вы свои годы, пожалуйста, не забывайте. А то уж очень вы петушитесь. Да и табачищем дымите не по летам.

– А ты не журись! – отвечал Петр Софронович. – Я, Ганна, каленый и ветрами дубленый. Я еще поживу хорошенько на этом свете. Большие дела происходят. Каждому лестно руку до них приложить.