Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток

Тоненькие, как булавочные уколы, рождаются на мгновение огоньки в разинутой темноте ущелья.

– А матть их суку! спокою нэма. Тильки люди прийшлы с устатку, а они на! як собаки. Нехай же вам у животи такое скорежится! Анахвемы! Ну, бейся, як умиешь – до упаду, со злом, аж зубами грызи, а як на спокой люды полягалы, не трожь, все одно – ничего не зробите, так тильки патроны потратите, и квит! – а людям отдыху нэма.

Через минуту в звучное мерное лошадиное жевание вплетается звук еще одного сонного человеческого дыхания.

16

Тот, что бежал впереди, переводя дух, сказал:

– Та дэ ж воны?

А другой тоже на бегу:

– Туточки. Аккурат дерево, а воны на шаше, – и закричал: – Ба-бо Горпино-о!

А из темноты:

– Що?

– Чи вы тут?

– Та тут.

– Дэ повозка?

– Та тут же, дэ стоите, вправо через канаву.

И сейчас же в темноте голос воркующей горлинки, вдруг зазвеневший слезами:

– Степане!.. Степане! Его вже нэма…

Она протянула, покорно отдавая. Он взял завернутый, странно холодный, подвижной, как студень, комочек, от которого, поражая, шел тяжелый дух. Она прижала голову к его груди, и темнота вдруг засветилась звенящими, хватающими слезами, невозвратными слезами.

– Его вже нэма, Степане…

А бабы тут как тут, – на них ни устали, ни сна. Мутно проступают вокруг повозки, крестятся, вздыхают, подают советы.

– Перший раз заплакала.

– Легше буде.

– Треба молоко отсосаты, а то у голову вдарить.

Бабы наперебой щупают набрякшие груди.

– Як камень.

Потом, крестясь, шепча молитвы, прижимаются губами к ее соскам, сосут, молитвенно сплевывают на три стороны, закрещивая.

Рыли во тьме среди цепких низкоросло-колючих кустов держи-дерева, в темноте бросали лопатами землю. Потом что-то завернутое положили, потом заровняли.

– Его вже нэма, Степане…

Смутно видно, как чернеющий в темноте человек обхватил обеими руками колючее дерево, засопел носом, сдавленно, не то икая, не то гыгыкая, как мальчишки, когда давят друг из друга масло. А горлинка обвила шею руками.

– Степане!.. Степане!.. Степане!..

И опять засветились звенящие в темноте слезы:

– Нэма его… нэма, нэма, Степане!..

17

Ночь одолела. Ни огонька, ни говора. Лишь звук жующих лошадей. А потом и лошади перестали. Некоторые легли; заря скоро.

Вдоль молчаливых черных гор немо чернеет бесконечно протянувшийся лагерь.

Только в одном месте сеявшая неодолимую предутреннюю дремоту ночная темнота не могла одолеть: сквозь деревья спящего сада виднеется огонек – кто-то не спит за всех.

В громадной столовой, отделанной под дуб, с проткнутыми и разорванными по стенам дорогими картинами, в слабом озарении приклеенной восковой свечи видны наваленные по углам седла, составленные пирамиды винтовок, солдаты в мертвых странных позах крапят на разостланных по полу дорогих, с окон, занавесях и портьерах, и стоит тяжелый потный человечий и лошадиный дух.

Узко и черно смотрит в дверях пулемет.

Нагнувшись над великолепным дубовым резным столом, длинной громадой протянувшимся посреди столовой, Кожух вцепился маленькими глазками, от которых не вывернешься, в разостланную на столе карту. Мерцает церковный огарок, капая стынущим воском, и живые тени торопливо шевелятся по полу, по стенам, по лицам.

Над синим морем, над хребтами, похожими на лохматых сороконожек, наклоняется адъютант, вглядываясь.

Стоит в ожидании ординарец с подсумком, с винтовкой за спиной, с шашкой сбоку, и на нем все шевелится от шевелящихся теней.

Огарок на минутку замирает, и тогда все неподвижно.

– Вот, – тычет адъютант в сороконожку, – с этого ущелья еще могут насесть.

– Сюда не прорвутся – хребет стал высокий, непроходимый, и им с той стороны до нас не добраться.

Адъютант капнул себе на руку горячим воском.

– Только бы дойти нам до этого поворота, там уж не долезут. Иттить треба з усией силы.

– Жрать нечего.

– Все одно, стоять – хлеба не родим. Ходу – одно спасение. За командирами послано?

– Зараз вси придуть, – шевельнулся ординарец, и лицо его, шея быстро заиграли мерцающими тенями.

Только в громадных окнах неподвижно чернела ночная чернота.

Та-та-та-та… где-то далеко перекликнется в чернеющих ущельях, и опять ночь наливается угрозой.

Тяжелые шаги, по ступеням, по веранде, потом в столовой, казалось, несут эту угрозу или известие о ней. Даже скудно мерцающий огарок озарил, как густо запылены вошедшие командиры, и от усталости, от жары, от непрерывного похода все на лицах у них высовывалось углами.

– Що там? – спросил Кожух.

– Прогнали.

В громадной, едва озаренной столовой было смутно, неясно.

– Да им взяться нечем, – сказал другой заветренным, сиповатым голосом. – Кабы орудия имели, а то один пулемет вьюком.

Кожух окаменел, надвинул на глаза ровный обрез лба, и все поняли – не в нападении казаков дело.

Сгрудились около стола, кто курил, кто жевал корку, кто, не вникая, устало глядел на карту, так же смутно и неясно расстилавшуюся на столе.

Кожух процедил сквозь зубы:

– Приказы не сполняете.

Разом зашевелились мигающие тени по усталым лицам, по запыленным шеям; столовая наполнилась резкими, привыкшими к приказаниям на открытом воздухе голосами:

– Загнали солдат…

– Та у меня часть, не подымешь ее теперь…