Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

Мурамура Паралина побежал за кенгуру.
– Кенгуру, хоть ты и быстрый, в плен тебя я заберу. –
Мурамура Паралина топчет травы, топчет мох,
Вдруг увидел сжатых, робких он уродцев четырех.
Он близь них не задержался, побежал за кенгуру.
Но куда же тот девался, где он спрятался в дыру?
Кенгуру дошел до места, где двух женщин повстречал,
И убит был ими быстро, и, завит в зерно, лежал.
Мурамура Паралина говорит про кенгуру.
Отвечают – не видали, шепчет каждая – не вру.
Паралина взял свой пояс, навязал на муравья,
Муравей почуял тотчас, муравьев сошлась семья.
Мурамура Паралина муравьев тут разогнал,

Кенгуру взвалил на плечи, и к уродцам побежал.
Он растер им тело – тело, члены вытянул он вдоль,
Расщепил по десять пальцев, хоть и сделал этим боль.
Рот, глаза и нос им сделал, уши дернул, растянул,
И чтоб можно было слышать, в эти уши он дохнул.
Все им тело пробуравил, глины выострил кусок,
В рот его им с силой вставил, и кусок до низу скок.
Так разделавши уродцев, человеков создал он,
И пошел он, и пошел он, гул пошел со всех сторон.

Первобытное сознание переливается из существа в существо, соединяя все существа в неразрывную, единую, живую и жизнь дающую панораму. И человек, размышляя о самом себе, смотрит на зверя, и зверь ведет человека. Мурамура Паралина – человекоподобный жизнетворец, делатель людей и довершатель форм. В других разветвлениях того же первобытного Австралийского помысла роль животного указывается с точностью.

Тогда, как не было людей,
Но жизнь была уж здесь жива,
На берегах, среди стеблей,
Без членов были существа.

Мурейрай, птица-королек,
На них излив избыток сил,
Им дал отдельность рук и ног,
В мужчин и женщин превратил.
И вольно двигаться им тут,
Равнина жизни широка,
И звонко песнь они поют
Во славу птицы-королька.

В предании о вороне, таинственной птице, которая, будучи царственно воспета еще в Древне-Скандинавской «Эдде», пленяла творческую мечту всегда, пока в 19 веке ей не пропел самый победоносный гимн Эдгар По, в сказании о вороне. Австралийская мысль уже не только искрится веселием зарождающегося мифа, но и сияет всеми блестками зарождающегося истинно-религиозного почитания.

В незапамятное время,
Старый путник, старый Ворон,
Сел над быстрою рекою,
Над текучею водой.

В час, когда он в мир родился
Из отливного агата,
На себя взглянув, он молвил:
«Да, я Сокол золотой».
И потом еще подумал: –
«Нет, не так, я слишком черен.
Я – Орел, который мчится,
Ветер в воздухе струя».
И потом еще подумал: –
«Нет, я слишком длиннокрылый».
На себя взглянул и молвил: –
«Знаю, знаю, Ворон я».
Так, себя узнав, летал он,
И чернел в ветрах, и каркал,

И когда блистало Солнце,
Он садился в высоте.
А когда спускалось Солнце,
Он с вершин срывался черных,
И тонул среди ущелий,
В их глубокой черноте.
И увидев меж созданий
Недосозданных уродцев,
Им расправил члены клювом,
Каркнув, выпрямил узор.
А свершив свое, он умер,
И его похоронили,
Там блестящий черный камень
Можно видеть до сих пор.