Том 6. Западня

Соседи считали Жервезу очень милой женщиной. Конечно, на ее счет немало чесали языки, но все в один голос говорили, что у нее большие глаза, ротик не больше ноготка и прекрасные белые зубы. Словом, она была прехорошенькой блондинкой и, если б не хромота, могла бы считаться просто красавицей. Ей шел уже двадцать девятый год, и она немножко располнела. Тонкие черты лица округлились, движения приобрели медлительность, свойственную счастливой женщине. Теперь, поджидая, пока нагреется утюг, она порой забывалась, присев на краешек стула, я по ее сытому, довольному лицу блуждала смутная улыбка. Про нее говорили, что она лакомка, и верно, она любила покушать всласть, но ведь это не порок, даже напротив. Если зарабатываешь достаточно, чтобы позволить себе вкусно поесть, то просто глупо жевать картофельную шелуху, ведь правда? Тем более что она по-прежнему работала не разгибая спины, разрывалась на части, лишь бы угодить заказчикам, а когда получала срочную работу, закрывала наглухо ставни и трудилась ночи напролет. В квартале говорили, что у нее легкая рука — все ей удается. Она обстирывала чуть ли не весь дом, ей сдавали белье и г-н Мадинье, и мадемуазель Реманжу, и Боши; к ней перешли даже некоторые клиентки ее прежней хозяйки, г-жи Фоконье, важные парижские дамы с улицы Фобур-Пуассоньер. Не прошло и месяца, как ей пришлось нанять двух работниц: г-жу Пютуа и долговязую Клеманс, девушку, жившую прежде на седьмом этаже; теперь у Жервезы было три помощницы, считая и косоглазую девчонку-ученицу Огюстину, уродливую, как обезьянка. У любой другой на месте Жервезы наверняка закружилась бы голова, привали ей такое счастье. И вполне простительно, если, проработав не покладая рук целую неделю, она позволяла себе по понедельникам небольшую пирушку. Да ей это было просто необходимо: если б она не лакомилась иногда чем-нибудь вкусненьким, от чего у нее заранее текли слюнки, она обессилела бы и не справилась с этой горой рубашек.

Никогда еще Жервеза не относилась так доброжелательно к людям. Она была кротка, как ягненок, и мягка, как воск. Кроме г-жи Лорийе, которую она называла Коровьим Хвостом в отместку за ее нападки, она всех извиняла и ни к кому не питала неприязни. Полакомившись вволю, слегка отяжелев после сытного завтрака и крепкого кофе, она становилась особенно снисходительной. Она часто говорила: «Надо прощать друг другу, если мы не хотим жить как дикари». А когда ее хвалили за доброту, Жервеза смеялась. Ну чего ради ей быть злюкой? Нет, доброту она не ставит себе в заслугу. Разве не исполнились все ее мечты? Разве ей недостает чего-нибудь в жизни? Жервеза припомнила, чего она желала в ту пору, когда очутилась чуть ли не на мостовой: работать, иметь кусок хлеба, жить в своем углу, воспитывать детей, не получать колотушек, умереть в своей постели. Теперь ее желания сбылись, и даже с лихвой, — на деле все оказалось еще лучше, чем в мечтах. А умереть в своей постели, прибавляла Жервеза шутя, она тоже надеется, по только как можно позже.

Особенно снисходительной Жервеза была к Купо. Никогда не говорила она ему худого слова, никогда не жаловалась за его спиной. Кровельщик наконец взялся за работу, а так как его стройка была на другом конце города, Жервеза каждое утро давала ему сорок су на завтрак, вино и табак. Однако раза два в неделю Купо застревал по дороге с каким-нибудь приятелем, пропивал свои сорок су и возвращался завтракать домой, сочиняя всякие небылицы. Как-то раз, едва успев отойти от дома, он повстречался с Бурдюком и тремя дружками и устроил им пирушку в «Капуцине», у заставы Ля Шапель: улитки, жаркое, вино в бутылках. Но сорока су ему не хватило, и он послал жене счет с посыльным и велел передать, что его держат в виде залога. Жервеза, смеясь, пожимала плечами. Что же тут дурного, если ее муж немного подурит? Мужчин нельзя держать на коротком поводу, если хочешь, чтобы дома был мир и покой. А то слово за слово — и начнутся потасовки. Боже мой! Все можно понять. У Купо еще болит нога, к тому же в кабачок его тянут друзья, приходится угощать их в свой черед, иначе прослывешь жмотом. И вообще на это не стоит обращать внимания; если Купо приходит порой под мухой, он тотчас же ложится спать, а через два часа у него снова ни в одном глазу.