Том 6. Западня

— Я вылечила бы ее в два счета, ей-богу, — перебила мамаша Купо. — Надо только съесть жареную мышь. Глист сразу отравится и подохнет.

Жервеза снова села, поддавшись сладкой истоме. Но тут же встряхнулась и встала. Сколько можно переливать из пустого в порожнее! Этак ничего не заработаешь. И она первая принялась за занавески; но на них оказалось кофейное пятно, и, прежде чем взяться за утюг, ей пришлось оттереть пятно мокрой тряпкой. Работницы потягивались перед печкой и, ворча, искали свои утюги. Стоило Клеманс подняться, как на нее снова напал отчаянный кашель; затем она догладила мужскую рубашку и заколола булавками ворот и манжеты. Г-жа Пютуа разложила на столе нижнюю юбку.

— Ну что ж, до свиданья, — сказала Виржини. — Ведь я выбежала из дому на минутку, только чтобы купить сыру. Пуассон, наверно, думает, что я по дороге замерзла.

Она вышла, но, не пройдя и трех шагов, вернулась и крикнула в дверь, что Огюстина в конце улицы катается с мальчишками по замерзшей луже. Эта поганая девчонка пропадала битых два часа. Наконец она влетела, размахивая пустой корзиной, вся красная, запыхавшаяся, с ледышками в волосах. Она слушала, надувшись, как ее бранили, и уверяла, будто по городу невозможно ходить из-за гололедицы. Какие-то сорванцы, должно быть, напихали ей снегу в карманы, потому что через несколько минут из них ручьями потекла вода.

Так проходили теперь послеобеденные часы в прачечной. Она стала убежищем для всех продрогших людей квартала. Вся улица Гут-д’Ор знала, что там очень тепло. И вечно в прачечной торчали две-три кумушки: они грелись у печки, задрав юбки выше колен, и перемывали косточки соседям. Жервеза гордилась, что у нее так уютно, и всех приглашала обогреться; она «открыла салон», как злобно прохаживались на ее счет Лорийе и Боши. На деле же у нее просто было доброе сердце, ей хотелось помочь людям, она сочувствовала беднякам, которые мерзли на улице, и потому приглашала их к себе. Особенно она жалела одного семидесятилетнего маляра: старик жил в их доме на чердаке и чуть не подыхал от голода и холода; бедняга потерял трех сыновей во время Крымской войны, а сам уже года два еле-еле перебивался, потому что не мог больше работать. Стоило Жервезе увидеть, что старик топчется в снегу, пытаясь согреться, она тотчас зазывала его к себе и освобождала для него местечко у огня; частенько она даже уговаривала его съесть кусочек хлеба с сыром. И дедушка Брю, согнувшийся в дугу, седой, сморщенный, как печеное яблоко, часами сидел молча возле печки, прислушиваясь к потрескиванию горящих углей. Быть может, он вспоминал свою жизнь, пятьдесят лет, проведенные на стремянках, полвека, ушедшие на окраску дверей и побелку потолков во всех уголках Парижа.

— Что скажете, дедушка Брю? — спрашивала его порой Жервеза. — О чем это вы думаете?

— Да ни о чем… Обо всем на свете, — отвечал он растерянно.

Работницы вышучивали его, рассказывали всякий вздор о его любовных похождениях. Но старик, не слушая их, вновь погружался в молчание и сидел с угрюмым и отсутствующим видом.

С той поры Виржини то и дело заводила с Жервезой разговор о Лантье. Казалось, ей доставляло удовольствие напоминать прачке о ее прежнем любовнике и приводить ее в смущение всевозможными догадками.

Как-то раз она сказала, что встретилась с ним, но Жервеза промолчала, и Виржини ничего не прибавила; однако на другой день она сообщила, что Лантье долго говорил о Жервезе и отзывался о ней с большой нежностью. Жервезу очень смущали эти тайные беседы шепотом, в укромном уголке. При одном упоминании о Лантье ее бросало в жар, как будто этот человек оставил в ней частицу самого себя. Конечно, она была уверена в своей твердости: она решила всегда быть честной женщиной, — ведь честность — это половина счастья. Поэтому Жервеза тревожилась не о Купо — перед мужем она ни в чем не провинилась даже в помыслах. Но она думала о кузнеце, и сердце ее болезненно сжималось, словно эти воспоминания о Лантье, эти не дававшие ей покоя мысли о нем, были изменой Гуже, изменой их затаенной любви, их чистой дружбе. И ей было грустно: она чувствовала себя виноватой перед своим верным другом. Кроме своих близких, ей хотелось любить его одного. Это было очень высокое чувство, оно парило над низкими страстями, которые Виржини с жадностью старалась прочесть у нее на лице.