Том 7

Мне было сорок лет, когда я практиковал в Каире, и упоминаю я об этом только потому, что здесь мы впервые встретились с Птолеми Хиггсом, который уже тогда, будучи молодым человеком, отличался исключительными познаниями в области изучения древностей и был замечательнейшим лингвистом. Помню, как в то время все вокруг уверяли, что он на пятнадцати языках говорит так, как будто каждый из них является его родным, свободно изъясняется на тридцати языках и читает иероглифы с той же легкостью, с какой любой епископ читает «Таймс».

Я лечил Хиггса от тифа, но не взял с него денег, потому что он уже потратил все, что у него было, на покупку скарабеев и тому подобных вещей. Этого небольшого одолжения он никогда не забывал; каковы бы ни были его недостатки (а я лично ни за что не доверил бы ему какой-нибудь вещи, которой больше тысячи лет), Птолеми — верный и преданный друг.

В Каире я женился на женщине из племени коптов. Она принадлежала к коптской знати, и, по преданию, ее род вел свое начало от одного из фараонов времен Птолемея, что не только возможно, но даже весьма вероятно. Она была христианка и по-своему хорошо воспитана, но, разумеется, осталась восточной женщиной. А для европейца жениться на восточной женщине очень опасно, как я уже объяснил это многим, особенно если он продолжает жить на Востоке, вне общества и людей одной с ним веры и культуры. Моя женитьба вынудила меня покинуть Каир и переехать в Асуан, тогда еще малоизвестное место, и практиковать исключительно среди туземцев. Но мы были бесконечно счастливы вместе, пока чума не унесла ее, а вместе с ней и мое счастье.

Все эти страницы моей жизни я пропускаю, потому что для меня они настолько священны и вместе с тем ужасны, что писать об этом я не могу. У меня остался от нее сын, которого, в довершение моих несчастий, украли люди племени махди, когда ему было двенадцать лет.

Теперь я подхожу к теме моего повествования. Никто другой не может написать этот рассказ: Оливер не хочет, Хиггс не может (там, где дело не касается древности и науки, он беспомощен), — так что делать это приходится мне. Как бы то ни было, если рассказ окажется неинтересным, повинен в этом буду я, а не наши похождения, потому что сами по себе они достаточно необычны.

Теперь у нас середина июня, а в декабре прошлого года, вечером того самого дня, когда я после многолетнего отсутствия вернулся в Лондон, я постучал в дверь квартиры профессора Хиггса на Гилдфорд-стрит. Дверь мне открыла его экономка, миссис Рейд, худая и пасмурная старушка, которая напоминает и всегда напоминала мне ожившую мумию. Она сказала, что профессор дома, но что у него к обеду гость, и потому предложила мне зайти на следующий день утром. С большим трудом мне удалось наконец убедить миссис Рейд довести до сведения ее хозяина, что старый друг из Египта привез ему нечто такое, что наверняка заинтересует профессора.

Я поднялся наверх и вошел в гостиную Хиггса, которую миссис Рейд указала мне снизу, не поднимаясь туда со мной. Эту большую, во всю ширину дома комнату, разделенную на две половины высокой аркой, освещал только огонь в камине, перед которым стоял накрытый к обеду стол. Но этого света было достаточно, чтобы увидеть изумительное собрание разнообразных древностей, в том числе несколько мумий с золотыми масками на лицах, стоявших в своих ящиках у стены. В дальнем углу комнаты, над заваленным книгами столом, горела, однако, электрическая лампа, и там я увидел хозяина дома, с которым мы не встречались целых двадцать лет, хотя постоянно переписывались до тех пор, пока я не пропал в пустыне, а подле профессора — и его друга, который должен был с ним обедать.

По внешнему виду Хиггса, которого даже его враги считают одним из наиболее сведущих археологов и лучших знатоков мертвых языков во всей Европе, никто не сказал бы этого. Ему около сорока шести лет. Он невысокого роста и коренаст, лицо у него круглое и румяное, борода и волосы на голове огненно-рыжие, глаза, когда их можно разглядеть — мой друг Хиггс постоянно носит большие синие очки, — маленькие и неопределенного цвета, но пронзительные и острые. Одет он неряшливо и грязно и так обтрепан, что говорят, будто полиция постоянно арестовывает его как бродягу, когда он появляется на улице вечером или ночью. Такова была (и есть) внешность моего дражайшего друга, профессора Птолеми Хиггса, и я могу только надеяться, что он не обидится на меня, прочтя это описание.