Том 7. Ахру

«А что же вы написали на пустыре — места мне с детства памятные?»

Чехов показал на своего спутника. Я понял, говорить опасно. И очутился в пустой церкви.

А посереди пустой церкви, как дрова, свалены покойники. Стал я вглядываться, а разобрать невозможно, все на одно лицо, как засушенные цветы. И один поднялся и вышел на амвон.

Он был, как все, без покрова, ноги измазаны дегтем:

«Ваш обвинительный пункт...»

ВЫБИТ ИЗ КОЛЕИ{*}

Меня швырнуло и я очнулся в пустой комнате. И затаился: чувствую, под кроватью кто-то ищет поудобнее улечься: с боку на бок, притихнет и снова заворочается. И как это случилось, не заметил, оно выползло из-под кровати и поползло, вот брюхам наткнулось на мои сапоги, заворочалось и опять ползет.

Боюсь шелохнуться. Я знаю, оно близко, обойдет стул, наметится и прыгнет на меня.

БУХГАЛТЕРИЯ{*}

Поезд стоял далеко за городом в поле и очень длинный. Я прошел все вагоны и задумал выкупаться. Но только что разделся, поезд тронулся. Я догонять, да куда там, не за что зацепиться. А мне говорят:

«Вот билеты, считай!»

Считать хитрость небольшая и разложить по номерам просто. А билетиков кипа и все пестрые, в глазах мелькает. Но я все-таки справился. И думаю, «догоню поезд». Но только что подумал, подсунули целую кипу: «считай и раскладывай». А сосчитанные смешали. И опять я считаю и раскладываю, да не так уж споро, но и на этот раз довел до конца и для порядку и старые и смешанные восстановил. Но ждать не пришлось, снова завалили меня билетами, а прежнюю работу, все стройные ряды — в кашу. Черт бы вас побрал!

МАТЬ{*}

С террасы я смотрел на облетевший сад. Какой ясный день — «бабье лето»! По желтой от листьев дорожке пробирается старуха, вся-то оборванная и лицо мокрое. И я подумал: «неспроста идет!» Да скорее к двери и по лестнице наверх. И слышу — да кому ж кроме, старуха бежит. Я в комнату — и она за мной, я в другую, а она тут как тут. Я в угол за комод, скорчился весь, закрыл глаза.

«Чего ты боишься, слышу голос старухи, я твоя мать!»

«У меня мать не такая!» а сам думаю: «одна из матерей?»

А она наклонилась ко мне — какие загубленные глаза! — да за шею меня, цап!

МАКАРОНЫ{*}

Мой неизменный спутник, в природе не существующий, а только в моих снах и игре воображения, поднял меня на гору к кратеру. Стоим у самого края. Как всегда набалагуря, спутник-алабор перепрыгнул, а я упал в кратер.

И вот в черноте я цепляюсь руками за какие-то горячие чугунные вешалки вверх на землю.

И слышу, кричит:

«Вылезай скорей, я тебе макароны сварил в плевательнице, боюсь остынут».

А мне все равно в какой посуде, стылые или рот обжечь, лишь бы на свет!

ТОНЬ НОЧИ{*}

To die, to sleep;

To sleep: perchance to dream: ay there’s the rub

For in that sleep of death what dreams may come,

When we have shuffled off this mortal coil

Must give us pause... Shakespeare, Hamlet. Act III, Sc. 1.

Тонь — тоня — глубокое место, где ловят рыбу. Закидка невода: «в иную тоню воз вытащишь, в иную ничего». Не жалуюсь: порожнём не подымался.

Из тысячи снов я выбираю сто. В них моя взбудораженная душа, — так говорит мне мое наддушевное — мой горький страж: а он знает больше меня и, следя за мной, никогда не встревается в мою растерзанную жизнь.

Моя душа не богата ни глубиной, ни размахом. Подводя итог, я могу это твердо сказать. Правда, мечта меня не оставляет, источник моих желаний не иссякнул, чувства мои остры, да выше головы не прыгнешь.

В моих снах воспоминания, отклик на книги, события дня, игра слов и загадки-предзнаменования, которые открываются много позже, как в гадании.

О смерти моей дочери мне открылось во сне — «О тебе — Наташа». Подтверждение я получил через два года: нашли ее в больнице мертвую, это случилось при отступлении немцев из Киева 27 ноября 1943 г. Я старался воспроизвести мое сонное проникновение из Парижа в Киев и чувство непоправимой утраты, под знаком которой проходит моя жизнь.

Под тяжестью огорчений я спрашиваю, возможно ли не затягивать узел или против судьбы не уйдешь, а «он» не предостережет, да и разве послушаешься вовремя самому загасить огонь?

И еще приснилось мне, я видел подробности смерти близкого нам Вл. Вас. Диксона, я видел себя на дворе госпиталя и следил за приготовлениями. А однажды среди бела дня, глубоко задумавшись, шел я по авеню де Гобелен, навстречу солдаты с музыкой и вдруг в моих глазах разорвалось пространство и я увидел — смотрел и ужасался, — было так близко и ярко, чего вернуть нельзя и никакая сила не восстановит.

А потом через много лет все так и произошло.

Редчайший случай, ведь обыкновенно приснившееся надо понимать наоборот.

Когда мне сказали, помер Иванов-Разумник, я не хотел верить, всего несколько дней, как было от него письмо.