Том 7. Ахру

«Революция, — думаю, — вот она, революция!» — и слышу, как бьют часы в Notre-Dame, час за часом одиннадцать, словно птичка выпархивает — лиловые перышки, сердце перестукивает и тает на сердце.

— Sursum corda! (Горе имеем сердца!)

Но я уж далеко, в Сен-Клю. Солнечно, теплый день. Пестрая праздничная толпа. Мы стоим вокруг эстрады, на эстраде пожарные — пожарный духовой оркестр. Все мы ждем чего-то, и пожарные, приставив трубы к губам, насторожились.

И вот туманно, но все-таки видно, я вижу — Наполеон: Наполеон на эстраде, в руке палочка, сейчас взмахнет он этой палочкой и грянет музыка.

«Наполеон, — думаю, — вот он Наполеон!» — и смотрю, не отрываясь, все хочу увидеть лицо, в глаза заглянуть, но он стоит, как прикованный, не обернется.

И слышу вечевой звон у св. Сюльпиция, а сквозь звоны бьют часы в Notre-Dame, час за часом одиннадцать, словно птичка выпархивает — лиловые перышки, сердце перестукивает и тает на сердце.

— Sursum corda! (Горе имеем сердца!)

7. БЕЗ ШАПКИ{*}

Я в сарае. Сарай на постоялом дворе в Париже. Постоялый двор Вселенная (Hotel de l’Univers). В сарае тесно, — ящик на ящике, солома, опилки, — и темно. Всматриваюсь и вижу философа Ш.: философ сидит на сломанной клетке у самых дверей, на нем шуба с барашковым воротником, без шапки.

«Конечно, — думаю, — так и должно быть: шапку он потерял, и сидит теперь без шапки».

Но уж мы не в сарае, мы идем по полю. Поле пусто, безнарядье, кости и могилы, — огорченная земля.

«Русская земля! Бедная Русь! Черные люди, восставшие на сильных! Вот тебе истинный и праведный суд!»

Философ нагнулся к могиле:

— Вот для примера! — и подает мне какие-то закрученные кишки.

И молча идем мы от могилы к могиле. Могилы раскрыты. Я не вижу, я чую, как там шевелится кто-то и шуршит тяжелая парча. И мне хочется заглянуть в могилу и страх берет.

— Ты всей крови заводчик, — вдруг закричал кто-то из могилы, — ты враг проклятый, христопродавец, злой, пронырливый злодей, враг Божий!

«Московская тьма!» — подумал я и вижу: по полю странник идет, ну как наш Вася Босой, поверх тряпок фрак, на груди большой каменный крест, освятованный странник, улыбается.

— Noli eos esse meliores! (Не желай, чтобы они были лучше!) — улыбается.

— Может быть, ты и прав, — говорит философ.

И мы стоим втроем у раскрытой могилы. Странник улыбается.

«Вот и у этого Васи Босого тоже нет шапки!» — и я снял шляпу и проснулся.

1911 г.

Кузовок

ЗА КРЕПКОЙ ЦЕПЬЮ{*}

Вот и опять я на вышке затворился под трубою дымной и копотной, туго наложил цепь на мою сенную дверь: кому надо, знает, а кому так, пусть шатун на меня не посердится.

Моли-то развелось! Летит по комнате, как бабочка, впору хоть соседа звать! А есть сосед у нас, кум мой, добрейшей души, моли в дому никак у себя не травит, не выводит и злые яйца ее червяковые, и варом не варит и не прыскает и не душит ничем, а обзавелся сачком, да картуз завел себе с козырьком зеленым, и как со службы придет, пообедает и первым делом — картузишко этот на голову, сачок в руку, и до поту ловит моль сачком, что бабочку. Шутник один сулил ему: «Набери, — говорит, — тысячу, будет тебе ваза с китайцами!» А ему, куму-то, добрейшей души, охота страсть, чтобы беседки были китайские на вазе написаны, ну, и трудится, и какое терпение: всякую молинку на тоненькую булавочку понасадит и у всякой крылышки ее тлиные расправит, в лёте, будто, моль есть.

Нет, не позову я и кума, соседа моего, правду скажу, в жизнь от него я себе не видел зла, вместе и самоваров много повыпили, и от писания беседовали, и о построении нового града передавал он мне свое заветное заповедное проведование и хитрое, и в немощи не раз посещал меня, нет, останусь-ка, посижу я один, и пусть моль летит, не помеха мне.

Оглянул я мою комнату, — все по-старому, по-прежнему, на белой стенке образа стоят старые, родительские. Я поправил вербу за образом, затеплил лампадку, постоял, подумал...

Между окон по стене игрушки, живые на меня смотрели игрушки, и какие важные! — заяц ухо оттопыривал, лютый зверь ершил свои седые брови, а лисица носом так и крутила своим лисьим, одни ноздри чернелись, — о, лис хитрый, и умнейшую птицу одурачил, а меня и Бог велел!

— Мы тебе не докука, мы тебя все ожидали! — голосом заговорили ко мне игрушки.

— Милые игрушки мои, чудаки чудаковые, спасибо вам! А чем же мы наш вечер скоротаем, нынче нам никто не помешает! Или рассказать вам, куда носил меня ветер, кого встречал по дороге, и что я думал и какие беды были и небеды были, я с вами хочу побыть, игрушки.

— А мы тебе кузовок набрали, — голосом сказали игрушки.

И куринас-зверь, легкий и быстрый, у них мудрец первый, подает мне в лапках кузовок полный:

— Это тебе на сон грядущий.

Потрепал я куринаса, его шершавую лапку погладил, — ой, какой он престрашный! — поставил кузовок на стол, ну, ладно, будем разбирать, что тут такое...

4. ЦЕРКОВКА-КОРОБОЧКА

В каком-то из старых наших русских городов... Я вхожу в церковь на службу, народу много. А у стены с лесов — обновляют церковь — хвастает маляр: