Том 7. Стихотворения, очерки 1925-1926

Алексей Максимович,
          как помню,
              между нами
что-то вышло
       вроде драки
            или ссоры.
Я ушел,
    блестя
       потертыми штанами;
взяли Вас
     международные рессоры.
Нынче —
и́наче.
Сед височный блеск,
         и взоры озарённей.
Я не лезу
     ни с моралью,
           ни в спасатели,
без иронии,
как писатель
      говорю с писателем.
Очень жалко мне, товарищ Горький,
что не видно
      Вас
        на стройке наших дней.
Думаете —
      с Капри,
          с горки
Вам видней?
Вы
       и Луначарский —
          похвалы повальные,
добряки,
    а пишущий
          бесстыж —
тычет
   целый день
        свои
          похвальные
листы.
Что годится,
чем гордиться?
Продают «Цемент»
         со всех лотков.
Вы
      такую книгу, что ли, цените?
Нет нигде цемента,
         а Гладков
написал
    благодарственный молебен о цементе.
Затыкаешь ноздри,
         нос наморщишь
и идешь
    верстой болотца длинненького.
Кстати,
    говорят,
        что Вы открыли мощи
этого…
    Калинникова.
Мало знать
     чистописаниев ремёсла,
расписать закат
       или цветенье редьки.
Вот
  когда
     к ребру душа примерзла,
ты
     ее попробуй отогреть-ка!
Жизнь стиха —
тоже тиха.
Что горенья?
      Даже
        нет и тленья
в их стихе
     холодном
         и лядащем.
Все
  входящие
       срифмуют впечатления
и печатают
     в журнале
          в исходящем.
А рядом
    молотобойцев
           ана́пестам
учит
   профессор Шенге́ли.
Тут
  не поймете просто-напросто,
в гимназии вы,
       в шинке ли?
Алексей Максимович,
          у вас
            в Италии
Вы
      когда-нибудь
        подобное
            видали?
Приспособленность
         и ласковость дворовой,
деятельность
      блюдо-рубле- и тому подобных «лиз»
называют многие
        — «здоровый
реализм». —
И мы реалисты,
       но не на подножном
корму,
   не с мордой, упершейся вниз, —
мы в новом,
      грядущем быту,
             помноженном
на электричество
        и коммунизм.
Одни мы,
     как ни хвали́те халтуры,
но, годы на спины грузя,
тащим
    историю литературы —
лишь мы
    и наши друзья.
Мы не ласкаем
       ни глаза,
           ни слуха.
Мы —
    это Леф,
        без истерики —
                 мы
по чертежам
      деловито
          и сухо
строим
    завтрашний мир.
Друзья —
     поэты рабочего класса.
Их знание
     невелико́,
но врезал
     инстинкт
         в оркестр разногласый
буквы
   грядущих веков.
Горько
   думать им
        о Горьком-эмигранте.
Оправдайтесь,
       гряньте!
Я знаю —
     Вас ценит
            и власть
             и партия,
Вам дали б всё —
        от любви
            до квартир.
Прозаики
     сели
       пред Вами
           на парте б:
— Учи!
    Верти! —
Или жить вам,
       как живет Шаляпин,
раздушенными аплодисментами оляпан?
Вернись
    теперь
       такой артист
назад
   на русские рублики —
я первый крикну:
        — Обратно катись,
народный артист Республики! —
Алексей Максимыч,
         из-за ваших стекол
виден
   Вам
     еще
       парящий сокол?
Или
  с Вами
     начали дружить
по саду
    ползущие ужи?
Говорили
     (объясненья ходкие!),
будто
   Вы
     не едете из-за чахотки.
И Вы
   в Европе,
       где каждый из граждан
смердит покоем,
        жратвой,
            валютцей!
Не чище ль
     наш воздух,
          разреженный дважды
грозою
    двух революций!
Бросить Республику
         с думами,
              с бунтами,
лысинку
    южной зарей озарив, —
разве не лучше,
       как Феликс Эдмундович,
сердце
    отдать
       временам на разрыв.
Здесь
   дела по горло,
         рукав по локти,
знамена неба
      алы́,
и соколы —
      сталь в моторном клёкоте —
глядят,
    чтоб не лезли орлы.
Делами,
    кровью,
       строкою вот этою,
нигде
   не бывшею в найме, —
я славлю
     взвитое красной ракетою
Октябрьское,
      руганное
          и пропетое,
пробитое пулями знамя!