Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза

«Можно поздравить с успехом», – кричал еще издали маленький Вольфрам Григорьевич Даксель, жуя бутерброд; Демьянов рассеянно взял что-то на тарелку, не отвечая. Другой не унимался: «Что с вами, вы сердитесь, или имели сегодня эскападу? отчего вы такой absorbi?»

– Вы не знаете, кто этот бледный господин, что стоял у второго окна, когда я играл?

«Ведь я не был в зале. Который? Вот не этот?» – спрашивал, вертясь и поводя носом, Даксель, указывая на пробиравшегося между людьми молодого человека с круглым бледным лицом, темными волосами, серыми, будто незрячими глазами.

– Мы с вами не познакомились. Мятлев – большой ваш поклонник, – сказал он, будто задыхаясь, подходя к Демьянову.

«Да? очень рад – Демьянов», – несколько бледнея, ответил тот.

Глава пятая

Только что выпавший снег таял, и теплый, обманно весенний день делал впечатление поста на кладбище.

На крыльце большой церкви толпились нищие, и из открываемой входящими двери неслось тихое печальное пение. Демьянов шел за двумя женщинами по узким мосткам между сплошными памятниками направо, налево к неизвестной ему могиле, как вдруг был остановлен знакомыми голосами, доносившимися из поперечной дорожки. Три актрисы в уже зимних платьях, преувеличенно громко говоря, неловко пробирались в сопровождении двух мужчин. Михаил Александрович, скрытый большим памятником, слышал их разговор, бессвязный и аффектированный.

«Я так люблю „Верую“ Чайковского».

– …и с тех пор они все время проводят в мастерской вдвоем.

«Может быть, это сплетни».

– Маня милая, не сплетни, уверяю тебя, не сплетни. «Но давно ли он приехал! и такая уже близость».

– Я думаю, нужно совсем не знать репутации Мятлева, чтобы видеть в этом опасность, – добавил мужской голос проходившего куда-то налево.

Демьянов отыскал своих дам уже за решеткой могилы. Раиса ела на развернутом платке просвирку, Татьяна же Ильинишна тихо несколько, нараспев говорила: «И что, Раечка, тут произошло, скажу я тебе». Увидев подошедшего, она, не прерывая рассказа, улыбнулась ему, подбирая платье, чтобы очистить место. Раиса равнодушно, как известное, слушала, сосредоточенно жуя просвирку, худенькая и некрасивая с острым носом.

– Всего больше она Маргариту Ивановну, Аркадия Ильича вдову, любила и ласковей всех к ней была, и вот в утро, как ей помереть, сижу я в спальне, шторы спущены, лампады одни теплятся; входит Маргарита с ласкою, спрашивает о здоровье, о том, о сем – ничего в ответ, смотрит во все глаза, а ничего не говорит. Маргарита взывает к ней: «Что вы, тетя милая, или меня не узнаете? Я – Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова. Или вы разлюбили меня?» Та вдруг отвечает, с тихостью: «Я вижу, что ты – Маргарита, Аркадия Ильича покойника вдова, и слышу, что ты говоришь, а любить я тебя, по правде сказать, не люблю». Маргарита к ней ринулась: «Что же это, тетя? что я сделала, чем провинилась?» – «Ничего ты не сделала, ни в чем не провинилась, а любовь от Господа; как приходит, так и уходит, как тать в нощи. Люблю я теперь Семенушку». Мы ушам своим не верим. Никакого Семена, кроме лавочного мальчика, у нас не было, а его бабинька, помнится, и не видела. Вечером позвали Сеньку к бабиньке, она и не взглянула на него, а ночью померла.

Раиса, помолчав, заметила: «Вот тоже Клавдия Губова вдруг разлюбила, разлюбила жениха и видеть его не может, а прежде не могла насмотреться. Но я думало, что это одна иллюзия, разве можно так вдруг, в одно прекрасное утро, разлюбить?»

– Я думаю, что это не так уж невозможно, как кажется, – заметил Демьянов, до сих пор молчавший.

«Вы, Михаил Александрович, справьте день вашего Ангела у нас вместе с Мишенькой, – право», – добавила старуха Курмышева, поднимаясь, чтобы уходить.

– Благодарю вас, только я хотел бы позвать кое-кого из приятелей.

«Так что же? Наш дом – ваш дом, так и считайте».

Глава шестая

Снова раздавшийся звонок по коридору заставил понизить голоса и без того говоривших вполголоса четверых людей в узкой уборной с цветами на некрашеном столе.

Олег Феликсович беседовал с каким-то человеком в острой бороде и вихрах, бархатными брюками напоминавшим уже вышедший из моды тип художника.

«…нужно почувствовать аромат этой вещи, ее серо-синий тон женской страдающей души… а? Мы это все обдумаем, не так ли? Это может выйти неплохо».

Тот, тряхнув кудрями, заговорил: «Я имею некоторые мысли для костюма Варвары Михайловны! Цвета грязноватой раздавленной земляники, так: юбка, потом другая ниже колен того же цвета, на ней расходящаяся грязно-кирпичного, сверху tailleur ярко-зеленого веронез, белый жилет… а? Жалко, что действие происходит в Норвегии, а то у меня есть дивный проект с пальмами».

– Это ничего, главное – аромат вещи. Действие можно перенести – вы покажите ваши пальмы. У Комиссаржевской перенесли же «Зобеиду» из Персии в Тифлис и вместо персидских дали еврейские платья.

«По-моему, там второе действие перенесено даже не в Тифлис, а в отдельный кабинет покойного „Альказара“…» – заметил Демьянов улыбаясь.

Давши художнику уйти, Темиров обратился к сидевшему озабоченно за столом режиссеру.