Том 8. Преображение России

— Чтобы не портить рисунка, я тебе без мимики и без интонации даже, — говорил старик усевшись, — расскажу, почему я в параде… Был я вчера предупрежден, что один князь великий — имярек — «следующий из своего дворца с Южного берега»… (Так пристав и сказал: «следующий»… я же его спросил: «А предыдущий?» — но он не понял)… Так вот… «следующий» этот захотел посмотреть мою мастерскую: он, дескать, много наслышан… От кого именно, о чем именно, — неизвестно… По первому слову я отказался. Пристав в ужасе — «Как же можно?.. Что вы?..» И чиновник какой-то: «Еще не было такого прецедента!» А тут я вспомнил, что день рождения моего и даже, что к этому именно дню подгонял я картину мою и ее закончил… то есть сказал себе: «Будет!.. Ставлю точку!..» Думаю: «Эге, — даже и кстати, пожалуй, это!..» — «Хорошо, — говорю, — я оденусь и причешусь». — «Завтра в одиннадцать», — говорят. «Жду», — говорю. «Обрадуете», — говорят. «Очень хотел бы», — говорю. «И губернатор будет сопровождать». — «Чудесно!» — говорю. И вот начали с Марьей Гавриловной работать — превращать зал в выставку картин… Так кое-что собрали, этюды старые, то-се… Даже Марью Гавриловну, вечером за швейной машинкой, при лампе с зеленым колпаком. Очень она того портрета своего боится. «Утопшая!» — говорит… Шевелюру свою обкарнал, как видишь, — жду… И вот ровно в одиннадцать приезжают действительно великие от рождения своего — он, она и две девочки (тоже великие)… Встречаю их в своей зале… Губернатор наш новый, генерал, оказался с ними и этот вчерашний… я-то думал он пристав, — полицмейстер целый!.. Выше это или ниже губернатора, — в это я не вникал, но… ты меня знаешь. Можешь представить, как я зубами скрипел!.. Вытерпел все-таки минут двадцать… Подробности пытки опущу… Заметили, что я не так уж радушен, или, может быть, спешили на поезд, — от меня поехали прямо на вокзал, — только не задержали долго, и вот, видишь — час теперь, а я уж у тебя давно… Откуда хлыст этот, тонкий и длинный, великий этот с лошадиными зубами, о моей картине узнал? Не знаю… Но спрашивал: «Говорят, есть у вас?..» — «Нет, — говорю, — ваше высочество, даже и отдаленного нет… стар стал… Через двое очков смотрю, когда работаю…» Даже по этому случаю комплимент от ее высочества удостоился получить: «Помилюте, ста-ар!.. Ви есть такой бохатир!» Простились дружелюбно… Два этюда изволили приобресть… Уехали… А я постоял-постоял, посмотрел им вслед… «Эх, — думаю, — устрою-ка себе праздник!.. Пятьдесят восемь лет протрубил, — „бохатир“ остался, картину кончил… Великих проводил… Дай пройдусь, посмотрю на сына… Кстати, он у меня тоже „бохатир“…» И хоть крючков у него много в потолке, но… вешаться пока не думает, немку свою пересидел, пишет, и прилично пишет, каналья!.. Не очень тебе помешал мимикой?.. Я ведь только губами шевелил… Теперь молчу.

— Помолчи минутку, — я сейчас кончу… Так вот почему парад такой!.. Все-таки великому ты показал свою мастерскую, а?..

— Картину?.. Нет, не показывал… Тебе покажу, если хочешь.

— Покажи… Спасибо… Когда?

— А вот, сегодня же, сейчас, когда кончишь, пойдем вместе.

— Я кончаю.

Два раза ломался уголь в нетерпеливых пальцах Вани, пока дошел он до плеч; еще три-четыре густых штриха, так что окончательно в труху рассыпался уголь, и он сказал облегченно:

— Ну вот… Готово.

Встал старик, потянулся слегка, подошел к подрамнику…

— Есть рисунок, есть… И быстро… И похож, кажется.

— Еще бы не был похож с натуры!.. Сто раз тебя на память делал!

— Гм… Вот как?.. — Отец взял сына за руку. — Ты на меня не серчаешь?

— Нет, — улыбался Ваня.

— Где-нибудь там, в глубине, как говорится, души (отец показал пальцем под ложечку) не серчаешь?

— И в глубине не серчаю, — еще шире улыбнулся Ваня.

— Ну, хорошо… И не серчай… довольно. Дай поцелую!

И крест-накрест крепко поцеловал Ваню и отвернулся к окну. Побарабанил несколько по подоконнику и сказал, обернувшись, точно внезапно вспомнил:

— Что я посылал тебе в Академию, этого мало, конечно, было, мизерабельно, — и я знал это… Но, видишь ли… Это я делал потому, что любил тебя… Да! Если бы не любил, посылал бы гораздо больше… И тогда, — кто знает, — может быть, ты и пропал бы. Сотни мог бы посылать, и поверь, не было бы такого молодца, какой теперь вышел!.. Художнику в молодости нужна бедность, — это знай!.. Да, бедность… Всякому художнику вообще… Так я на это смотрел (я ведь сам от отца получал по девятнадцать с полтиной) и теперь смотрю… Ты думаешь, за мной девицы не увивались, хотя бы из своих, академических?.. У-ви-ва-лись!.. Но я себе воли не давал… Но я себе говорил: «А-ле-шка!.. Смотри! Пока ты еще нуль — рано!.. Расточишь — не соберешь!..» Этот ситцевый народ, — он хоть кого утопит!.. Хорошо, что твоя немочка убралась! Пусть теперь тебя ждет «на Орел»!

— Откуда ты это знаешь? — удивился Ваня.