Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

Что ж!
   Напишу и я про то же.
Я
 все мечтательное чту.
Мне хочется
     слегка продолжить
поэта-вузовца «мечту».
Вузовец вырос.
       Уже главврачом.
Живет, как в раю,
        не тужа ни о чем.
Супружницы ласки
           роскошны и пылки.
Бифштексы к обеду —
         каждому фунт.
На каждого —
       пива по две бутылки.
У каждого —
      пышная шуба в шкафу.
И дети,
   придя
      из различнейших школ,
играют,
   к папаше воссев на брюшко…
Рабочий не сыт.
       Крестьянин мрачен.
Полураздетая мерзнет страна.
Но светятся
     счастьем
         глазки главврачьи:
— Я сыт,
    и дело мое —
            сторона. —
И вдруг
   начинают приказы взывать:
«Ничем
   от войны
        не могли схорониться.
Спешите
    себя
      мобилизовать,
враги обступают Советов границы».
Главврач прочитал
        и солидную ногу
направил обратно
        домой,
           в берлогу.
— Авось
    они
      без меня отобьются.
Я —
  обыватель
       и жажду уютца. —
А белые прут.
      Чего им лениться?!
И взяли за ворот
       поэта больницы.
Товарищ главврач,
        на мечтательность плюньте!
Пух
  из перин
     выпускают ножницы.
Жену
     твою
     усастый унтер
за ко́сы
   к себе
      волочит в наложницы.
Лежит
   плашмя
      на пороге дочка.
Платок —
     и кровь краснее платочка.
А где сынишка?
       Высшую меру
суд
  полевой
     присудил пионеру.
Пошел
   главврач
       в лоскутном наряде
с папертей
     с ихних
        просить христа-ради.

Такой
   уют
     поджидает тех,
кто, бросив
     бороться
         за общее лучше,
себе самому
     для своих утех
мечтает
    создать
        канарейный уютчик.
Вопрос
   о личном счастье
           не прост.
Когда
      на республику
         лезут громилы,
личное счастье —
        это
         рост
республики нашей
        богатства и силы.
Сегодня
    мир
     живет на вулкане.
На что ж
    мечты об уюте дали́сь?!
Устроимся все,
       если в прошлое канет
проклятое слово
        «капитализм».
  

[1927]

Польша *

Хотя
  по Варшаве
        ходят резво́^*,
ни шум не услышишь,
         ни спор,
одно звенит:
     офицерский звон
сабель,
   крестов
      и шпор.
Блестят
   позументы и галуны…
(как будто не жизнь,
            а балет!),
и сабля
   ясней молодой луны,
и золото эполет.
Перо у одних,
      у других тюльпан,
чтоб красило
      низкий лоб.
«Я, дескать, вельможный,
           я, дескать, пан,
я, дескать, не смерд,
         не холоп!»
Везде,
      исследуйте улиц тыщи,
малюсеньких
      и здоровенных, —
идет гражданин,
       а сзади —
            сыщик,
а сзади —
     пара военных.
Придешь поесть,
       закажешь пустяк,
а сбоку
   этакий пялится.
И ежишься ты,
       глаза опустя,
и вилку
   стиснули пальцы.
Других прейскурантов мерещится текст
и поле
   над скатертью стираной.
Эх,
  ткнуть бы
      другую вилку в бифштекс —
вот в этот бифштекс
         размундиренный!
Во мне
   никакой кровожадности нет,
и я
  до расправ не лаком,
но пользы нет
      от их эполет
ни миру,
    ни нам,
       ни полякам!
Смотрю:
    на границе,
         на всякий случай,
пока
  от безделья томясь,
проволока
     лежит колючая
для наших штанов
        и мяс.
А мы, товарищ?
       Какого рожна
глазеем
   с прохладцей с этакой?
До самых зубов
       вооружена
у нас
     под боком
       соседка.
  

[1927]

Чугунные штаны *