Том 8. Ведь и наш Бог не убог, или Кое-что о казачьем Спасе. Из сказов дедуси Хмыла. Часть V. О спорном и нелепом

Скажи мне, что означает слово «нагой»? А слово-то это дре-е-е-евнее! С тех пор, когда ещё народов не было! И означало оно того, кто без шерсти! А кто без шерсти был, нагой? Забыли люди сказки! Увы! Змей – гад древний – и есть тот самый Наг, о котором память в слове «нагой» осталась. Теперь мы поминаем его в словах таких, как «загадка», «гадание», «выгадывание». Премудрость это, одним словом – простота, которая и есть предстояние в МАЛАКЕ перед Вечностью! Но от бессилия речи нашей слова мои. Говорю я тебе «простота в МАЛАКЕ», и вижу – с ложью то сказано, ибо безо лжи об этом никак не сказать. Простота и есть само МАЛАКО. Простота и есть нагость, древний Наг. И она есть то, о чём ни в сказке сказать, ни пером описать!

Снимая кафтаны с мира своего через их созерцание, коих, напомню тебе, семь, мы в премудрость – нагость – простоту – МАЛАКО – окунаемся. На позоре, или прямом взоре, мир обнажается! Просто смотри в рубахи сии. Вот тогда отрывается тебе то, незнамо что, там, незнамо где! Зачем? Или ты уже не спрашиваешь о том? А если спрашиваешь, то спроси сие у маеты своей! Сделай её собеседницей своей. Она-то тебе всё и расскажет!

Вот и вся хитрость науки чародейской. Смотри, смотри и смотри. Пронзай взором все кафтаны мироздания, чтобы однажды со своим взором встретиться. Тут и свершится таинство сокровенного. Да не испугайся только!

Только кто есть мы? Ложь! С ложью речь наша! Увы нам! Сказал – солгал! Делай скидку на немощь человеческую. Всегда пытай, пытай и пытай сказанное. Стучащему и отворится! Одним словом, сказка – ложь, да в ней намёк!

Мир наш, тот самый, в котором мы живём (ещё раз узелок тебе на память то ли завяжу, то ли развяжу), облачён в семь кафтанов. Сколь раз я тебе сказывал об этом, но всякий раз возвращаться к тому приходится. О мире я нашем. Том мире, в котором ты обитаешь, я, он, она. Что он из себя представляет? Некое устроение. И оно таково, каковым я его сказываю. Мол, это так! А вот то, о чём ты говоришь, – чушь сплошная. Это правда. А это ложь! И облачён мир наш в ту же вещь да явление, в сказанное нами! В ту же шишку! Постарайся увидеть это! Хотя и непросто оно – в углубину всматриваться. Куцый взор наш. Весь мир, который ты сказываешь, всего лишь в одной шишке вмещается!!! Весь мир – шишка! И в камне, и в озере, и в лесу он. И в громе с молнией, и в чести с совестью, и в правде с ложью, и в мужчине с женщиной. Всё это, что помянул я, – наружный кафтан моего мира! Но это и мой же кафтан. Потому что я и есть тот самый мир, который исповедую на люди! Хоть и разное всё, но одно и то же оно. Увидел ты это? Нет?

Да, сложно для тебя сказано, на тарабарском наречии. Да проще не сказать.

А далее в образ – плащаницу – мир облачён, в диво – предобраз – обряжён, в семя – бобок, в вяху – весть. Всё это и мои кафтаны тоже! А там и менжа да МАЛАКО ещё! И что же в них облачено? Я! Или сокровенное! Суть сутей! Сущее! Не моё «я» и моё одновременно! И оно же, «я» это, моё – не моё, премудрость есть с простотой, в Вечности стоящие! Та самая точка изначальная, которой нет, – Аз! А на нет и суда нет!!!

Я сказал, а тебе теперь с этим быть! Не сбросишь «науку» мою с плеч своих – откроется тебе ОНО однажды. И разрешатся загадки все. И будет…

* * *

Тут послышался нарастающий свист. Не могу сказать, что он был пугающим. Но пронзал он насквозь, это точно! Поплыла хата Лесника, последние слова его я уже не разобрал. Что будет? Меня начало затаскивать в некий водоворот. И чей-то стальной голос произнёс: «Полночь!»…

– Долго я падал или недолго, не могу оценить! – Вновь я услышал слова именинника. – Ощущение времени напрочь покинуло меня.

Как же так? А где Лесник? Только что я слушал его сказ. Неужели всё мне это приснилось? Его хата, весь это рассказ? Но я же… Я же воочию видел, слышал и осязал всё то…

А что, собственно, то осязал я, что видел? Хату? Да! Кабыцю? Да! Коврик персидский, травы лечебные? Ну да, и их тоже! Причём очень ярко! Но самого хозяина я не видел. Лишь слышал его голос. Так может быть, и не было его? А я на самом деле беседовал со своим сердцем? И это оно мне возвещало «неудобную данность»? Именно неудобную! Ибо спорил я глубоко внутри себя чуть ли не с каждым словом из сказуемого. Потому как не по шерсти оно ложилось, не вписывалось в тот уютный мирок, который я сотворил для себя. Не по-моему вещало! Но где-то глубоко-глубоко внутри себя я всё же признавал настоящее за этой «неудобной данностью». Понимал, что, несмотря на моё внутреннее сопротивление, так оно и есть. И где-то там, далеко впереди, ждёт меня моя Голгофа!